Белые воды

Показалось ему, Михаилу Куропавину: возьмись музыка, взорвись «барыней» — не удержался, пошел бы в пляс.

Что ж, всякое случалось: бедовое, жестокое, а порой — потешное. Когда память, стронутая с опоры, набрав инерцию, раскрутила маховик в прошлое, Куропавину припомнился и тот случай, за который после, при встречах, секретари других укомов не давали ему проходу.

Газеты в то лето пестрели сообщениями о трагических событиях в Поволжье. Об этом же вещало и радио: в тесном коридорчике укома хрипел, сипел, взрываясь треском разрядов, старенький приемник — в Поволжье невиданный голод. Смерть косила нещадно — вымирали целые деревни. Фритьоф Нансен, прославленный полярный исследователь, ездил по миру — призывал помочь голодающим России. Бедствие было столь велико, что И тут, во Владимирской губернии, тоже голодной, недородливой, надо было выколачивать хлеб для Поволжья. А выходило плохо — жались мужики, сами, мол, по миру пойдем, самим смерть в глаза смотрит. И опять ломали головы в укоме — что и как придумать. И от того, что придумал тогда Куропавин, его самого поначалу оторопь взяла. А после решил: семь бед — один ответ!

Протоиерей Александр, крупный, лощеный и сытый, явился в уком, явно взволнованный вызовом. Войдя к Куропавину, достал из-под рясы большой платок, начал отирать пот с ухоженного лица.

— Что с вами, отец Александр? Не больны?

— Так ведь в уком вызван… Сподобился. Понимаю так: поважнее, чем ОГПУ.

— Ну, не так, — успокоил Куропавин. — А разговор есть. Садитесь.

Присел протоиерей на краешек стула, по-прежнему настороженный — руки то положит на край стола секретаря, то ровно бы спохватится, уберет на колени.

— Разговор такой… Не выполняете, отец Александр, главной заповеди церкви, вот что!

— Это как же понимать вас? — протоиерей опять достал платок и вытер пот.

— А вот так! Учил я в школе закон божий, — продолжал Куропавин, — и помню, сказано в евангелии: возлюби ближнего, аки самого себя… Верно ведь?

— Истинно, истинно так! — отец Александр, точно бы ощутив спасительную соломинку, закивал, длинные волосы ссыпались с большого лба на полные, без морщин щеки.

— А почему же вы не призываете верующих помогать голодающим? Умирают ближние в Поволжье целыми деревнями, и вы это знаете. А верующие в нашем уезде глухи, не желают помочь!

— Так ведь боимся призывать! Боимся — истинно! — оживляясь, воскликнул протоиерей; раскраснелся, будто только что выплыл из парилки, вдосталь настегавшись березовым веником.

— Вот что, отец Александр: могли бы вы составить проповедь и принести ее мне завтра — показать?

— Как же, как же!.. — с поспешностью отозвался тот. — Непременно будет сделано. С превеликим удовольствием!

На другой день проповедь в укоме прочитали, Куропавин собрал по этому случаю весь наличный состав аппарата; в проповеди все оказалось чинно, достойно, без «контры», и Куропавин, окунув ручку в чернильницу-непроливайку, размашисто вывел внизу:

«Согласовано с укомом ВКП(б). Куропавин».

И пошли, покатились по всему уезду проповеди, пошел и хлеб на приемные пункты. Через две недели — вызов во Владимир, в губком партии. Предстал Куропавин перед Федором Охримовым — и тот встретил с ходу почти тем же вопросом, какой задал когда-то ему инструктор Белогостев:

— Ты что там, Михаил, чудишь? С попами снюхался. С церковью…

— Так ведь на пользу общему делу!

— Верно! И скажу — молодец… Но зачем же резолюция: «Согласовано с укомом»?

— А чтоб попы и верующие не сомневались, знали — не отсебятина, законно!

Покачал коротко остриженной головой Федор Охримов, после чуть оживились, осиялись дальним воспоминаньем глаза.

— Ох, Михаил, Михаил, в том письме, помнишь, спрашивал — веселое ли пишут? Ну вот… видели: партизанишь.

— Не согласен!

— Гляди, Куропавин.

2

Как ни рано оказался Куропавин в горкоме, в приемной застал завпромотделом Шибаева, редковолосого, лысеющего, в привычной комсоставской гимнастерке с отложным воротником кадрового партийного работника, уральца, белобилетника. Он, как сам говорил, «без полжелудка» — оперировался в предвоенном, сороковом, еле спасли от прободной язвы, — кожа лица болезненная, морщинистая, но глаза — живые, выразительные. Был Шибаев цепким, дельным работником, и Куропавин сразу понял, что случилось что-то важное, если Шибаев так рано оказался тут, к тому же с папкой в руке. Явился и инструктор Лосинкин из отдела пропаганды, бывший ответсекретарь свинцовогорской газеты, — этот невысок, на полголовы пониже Шибаева, казался же совсем коротышкой, — стоял, как всегда, в готовности бежать, исполнять любое поручение.

— Что так рано, товарищи? Не спится? — спросил Куропавин, досадуя, что не удастся, как рассчитывал, остаться одному, поразмышлять, поприкидывать.

— Спали бы, Михаил Васильевич, — ответил Шибаев, — да не выходит.

В кабинете, не проветрившемся за ночные часы, — застоялый табачный запах, — теперь, по военному времени (табаку хорошего в помине не существовало), курили махорку, самосад. Куропавин нехотя сказал, чтобы заходили.