Белые воды

В лесной пустоте чудилась подавленность и безнадежность. И такую же пустоту Костя ощущал в себе. Вверху перед глазами рыхлая пелена и голые кроны плыли бесконечно, надвигаясь и давя, — голову покруживало, поташнивало от голода, слабости.

Постепенно перед открытыми глазами его стали возникать отрывочные картины — точно фотографические оттиски, без эмоций, будто он утратил способность чувствовать, переживать…

Он тогда снял с березы половину тела младшего лейтенанта Чайки, не глядя на вздувшееся, синее лицо, еле сдерживая рвотные приступы. Не дыша подставил лестницу к другой березе, поднялся — перерезать веревку, притянувшую к стволу ногу Чайки в хромовом сапоге. Оказался спиной к дому лесника, к тамбовчанину и, достав складень, который носил по охотничьей привычке на ремне, хотел уже резануть веревку, но вдруг услышал от дома гортанные чужие голоса, винтовочный выстрел и понял, что стрелял Кутушкин. Оглянувшись, увидел: в проеме летней пристройки мелькали фигуры немцев, слышались их крики, а вдоль забора, припадая на ногу, пригибаясь, белея забинтованной головой, перебежал ближе к дому Кутушкин — винтовка в левой руке, в правой — «лимонка».

Мигом перерезав пеньковую веревку, обняв и прижимая жесткий сапог мертвого Чайки к стволу, Костя услышал трескотню автоматов, рядом — цвеньканье пуль и, удерживая часть тела Чайки, нащупывая перекладины лестницы, еще раз оглянулся на дом: Кутушкин, приподнявшись, швырнул гранату в открытое окно пристройки, из которого, верно, и стреляли. Бросил и вторую гранату, — громыхнули взрывы, зазвенело стекло, выметнулись черно-серые клубы чада.

В окутавшем пристройку дыму он не сразу понял, что с Кутушкиным, и, соскользнув с последней перекладины, опустив и эту часть тела Чайки на землю, Костя подхватил шинель и, нащупывая гранаты, побежал к забору, не видя за ним, что происходит во дворе. Немцы, вероятно, выбежали на крыльцо, строчили напропалую из автоматов — тюкали, рикошетили пули. Потом послышался топот, и Костя понял: от крыльца немцы кинулись к машинам, стоявшим возле хозяйственных построек. Добежав до того места, где поначалу стоял Кутушкин, Костя дернул доску и, откинув ее, увидел бегущих по двору двух немцев — в кителях, без касок, с автоматами. Вырвав за кольцо чеку, он метнул через забор гранату, прижался к ошкуренному столбу. Рванул взрыв, застучали по доскам осколки, забор встряхнулся волной. Снова, взглянув в щель, в смрадную бунтовавшуюся пелену, Костя увидел: мордастый рыжий немец лежал лицом к забору, точно хотел в тот миг, когда его настигла смерть, посмотреть, откуда она явилась; еще конвульсивно двигал руками, скреб землю толстыми короткими пальцами… Капот грузовика и радиатор были посечены, ветровое стекло высыпалось — это тоже отметил Костя; второй немец, согнувшись, бросил автомат и, стиснув руками лицо, кружился на одном месте в дымном чаду.

Костя бросил вторую гранату — подальше, где вихляво кружил раненый немец; после взрыва тот завалился боком, неловко. «Гады! Сволочи! За младшого Чайку, за всех…» — взвихривалось в голове Кости. Выпрямился, чувствуя ноющее безволье в ногах и руках, и поплелся вдоль забора к пристройке, сплевывая песок, прилипший к губам.

Кутушкин — живой и невредимый — неожиданно появился из толового вонючего облака. Припадая на ногу, запально дышал.

— Давай дело христианское, людское довершим, — сказал он. — А то, гляди, нагрянут…

По частям оттащили тело взводного, откопали ту яму в ложку, прикрытую лесничихой наскоро, пристроили тело Чайки с краю, сложив мало-мальски воедино, постояли, присыпали землей.

У Кости накатывались откуда-то из глуби горючие буруны, словно бы чем-то защипывало, прикусывало само сердце, и оно ныло, и боль была в руках и ногах, и он, сжимаясь, сглатывал подступавшие к горлу комки.

Они стояли над могилой младшего лейтенанта и трех красноармейцев, забыв об опасности, о простой предосторожности: не знали, все ли шестеро немцев побиты, не оклемался ли кто из них, — они просто не могли в эти минуты думать об этом.

В ложку было мокротно, они вздрагивали, сами не замечая этого. Они не услышали, когда лесничиха вышла из дому; оглянувшись на ее голос, увидели ее почти рядом — в сапогах, телогрейке, в теплом полушалке.

— Уходите, уходите! Сказывали: вечером-то еще антихристы наедут! — Она указала рукой в глубь леса. — Верея будет, верст тридцать небось… — Прислушалась к глухоте леса, заволновалась. — Вот, кажись, и несет: у Афониной делянки гудят, кажись, танки-то… Ступайте уж!

— Спасибо, мать, — сказал Кутушкин. — Да сама-то как? Уходила бы!

— Куды мне! Дом, скотина… И сам как сгинул, в райцентр отправился, пять ден ни слуху ни духу.

И, перекрестив, пошла к дому — прямая, будто изваяние; в предвечерье одежда ее показалась Косте черной, траурной, и он содрогнулся от внезапно пришедшего предчувствия.