Белые воды

— Партийно-хозяйственный актив? Откладывать? — переспросил Куропавин. Оживился Шибаев, — услышав об активе, принялся делать руками знаки в поддержку, сказал: «А в самом деле, не отложить ли?..» Слушая Кунанбаева и скосившись на завпромотделом, Куропавин, весь уже противясь, накаляясь, отвечал сразу обоим: — А почему? Почему, спрашиваю, откладывать? Нет, товарищи, именно сейчас проводить актив. Проводить! В кусты прятаться — негоже! Давайте перед людьми, перед государством, перед фронтом, если хотите, отвечать, как справляемся с задачей, какая цена нам тут с вами…

Он не расслышал, когда подключилась телефонистка, и поначалу не понял, откуда вдруг вплелся женский голос: «Товарищ Куропавин? Усть-Меднокаменск срочно…» Сказав Кунанбаеву — ничего не менять, ответил уже телефонистке: «Давайте! Слушаю…»

— Хорошо, что слушаешь, — низко и густо послышалось в ответ, и Куропавин охлажденно подумал: «Ну вот, на ловца и зверь бежит. Сейчас и выкладывай о ЧП». Голос Белогостева был, казалось, в это утро притушеннее, мрачнее обычного. — Все чудишь? Партизанщину разводишь? С Джигартаняном-то…

— Да нет, — слабо, без желания спорить возразил Куропавин, подумав: «Вот он о чем». — Какая партизанщина! С оркестром встретили…

— Знаем мы эти твои оркестры! — наливая голос суровостью, отсек Белогостев, — А с базы состав кокса обманно вывели тоже под оркестр? То-то же. За партизанщину по головке не погладим. Надеялся, сквозь пальцы посмотрим?

— Самовольство, верно, — равнодушно, с пустотой в душе ответил Куропавин. — Свинцовый завод был под угрозой, ватержакетные печи могли встать… Да теперь уж что говорить? Опоздали с коксом: на ватержакетном «козла» пустили.

Голос Белогостева вдруг зазвенел, точно до предела натянутая струна:

— То есть?.. «Козла» пустили?.. Свинец не выдаете?! Ну, знаете ли! Час от часу… — Взъяренность у Белогостева, казалось, еще чуть сдерживалась. — Это что же — ответ на обращение ЦК республики? Выходит, не только не мобилизовались, но и… — Белогостев словно бы наткнулся на препятствие, приостановился, и вдруг та тонкая, перетянутая струна лопнула. — Вы там что — в бирюльки играете?! Для того поставлены?! Положения не понимаете?! Момента?! Не-ет, знаете ли, руководить надо!.. Отвечать, способны ли перед лицом смертельной опасности…

Не договорив фразу, вскипев до предела и ровно бы захлебнувшись, Белогостев бросил трубку — ухо Куропавину заскребли отбойные гудки. Телефонистка поинтересовалась — переговорили? И Куропавин, только в эту минуту поняв, что держит трубку, ответил:

— Переговорили!..

Выпроводив Кунанбаева, Макарычева, Ненашева, оставшись один, Куропавин открыл папку, читал письмо из папки Шибаева, поначалу слабо вдумываясь в слова, фразы.

«…Заставьте НКВД заниматься только оперативной работой, не отвлекая на другие поручения. Потребуйте выполнения указания товарища Сталина о беспощадной борьбе со всяческими дезорганизаторами тыла, дезертирами, паникерами, распространителями слухов…»

Дочитав, увидев подпись Белогостева, Куропавин в беспокойстве подумал: «Вот откуда ветер! Откуда та сцена в кабинете Ненашева, о которой рассказали Кунанбаев, Макарычев, Ненашев…» И тут же позвонил:

— Товарищ Новосельцев, слышал, разбирательство с «козлом» на свинцовом намерен учинить… Так?

— Намерен! Тем более что находятся потакатели и укрыватели.

— Думаю, не стоит. Административными мерами обойдутся.

— Да?.. А вы читали, товарищ Куропавин, письмо первого секретаря обкома, — там ведь о наших функциях…

— Я и звоню, потому что прочитал.

— И что же? Разве… отменяется?

— Напротив! Что надо, делайте, но без перегибов, — приглашайте, разъясняйте, воспитывайте: не все враги! А с врагами поступайте по закону. На свинцовом же обычная производственная беда.

— Я-ясн-но!..

— Ну вот и хорошо, если ясно. До свидания!

3

Они лежали и молчали — не было сил, не было ни малейшего желания говорить.

Кутушкин привалился боком на мятой, брошенной к кусту шинели, лежал с закрытыми глазами; голова — на тощем, опалом вещмешке, под нее подоткнуты по-детски сложенные ладошками руки; на небритом лице в рыжей редкой щетине курносый, широковатый нос выделялся резче, грубее, и сапоги и хлопчатобумажные шаровары были заляпаны пятнами невысохшей грязи. По неспокойному, свистящему дыханию, будто в груди его небойко поддували мехи, по толчкам, отдававшимся в плечо, можно было понять, что он не спал.

Костя Макарычев, опрокинувшись навзничь, глядел вверх, в навислое небо, иссеченное голыми кривыми ветвями клена, будто взбухшими жилами, чувствовал знобящую, неприятную сырость, стягивавшую кожу под гимнастеркой. Ему тоже не хотелось ни говорить, ни думать в эти первые минуты: во рту — сохло, воспаленно, языком трудно пошевелить.