Белые воды

В горком пришел с портфелем, в нем все, что захватил с собой: белье, бритва, мыло, учебники по горному делу, — штудировал их раньше, когда на Урале довелось работать. Нашел второго секретаря — Алексея Тимофеевича Портнова, взъерошенного, помятого, с красными, воспаленными глазами. «Не спит небось не одни сутки кряду», — догадался Куропавин. С Портновым встречались на одном-двух партийных совещаниях, хотя не знали друг друга близко. Поднялся Портнов навстречу неспешно и точно бы в безразличии и забитости никак не отреагировал на появление Куропавина, руку пожал вскользь.

— А где первый? — спросил Куропавин. — На месте?

— Разве не знаете? — сквозь усталость мелькнуло на миг удивление в глазах Портнова, вяло махнул рукой. — Отозвали, называется! А если точно — попросился… Мол, не справляется.

«Вот оно что! — мелькнуло у Куропавина. — Попросился? Интересно!..»

— Дело-то паленым запахло, вот и сориентировался, — проговорил Портнов без подъема, вздохнул, и, пожалуй, в этом вздохе с особой отчетливостью Куропавин уловил: держался тот на пределе.

— Не спал? — спросил Куропавин.

— Трое суток… Ну да пустяки! Танкистам не привыкать, а комиссару танкового батальона тем паче. — Он даже подобрался, оттянул книзу фалды темного пиджака, взглянул твердо, но доброжелательно. — Готов докладывать, товарищ первый секретарь! Готов… Готов…

— Паника? — взглянув на него, коротко спросил Куропавин. Этим вопросом он хотел сразу выяснить обстановку, хотя и понимал, что мог обескуражить, даже обидеть человека. И все же пусть так — пусть знает, что он, Куропавин, не деликатничает, — им теперь работать вместе.

Портнов взглянул на Куропавина долгим испытующим взглядом и, не отводя глаз, так что Куропавин почувствовал неуютность, ответил:

— Я ведь на партработу попал после Испании. Списан из танкистов. В первые дни путча оказался там. Комиссарский БТ снарядом прошило… А потом — я здешний, из бергал. Бежать некуда. Вот так, Михаил Васильевич.

То, что Портнов не выказал явной и прямой обиды, чего мог ждать Куропавин, а как-то спокойно, словно бы равнодушно «выложил» детали своей биографии, на секунду смутило Куропавина, тут уж не обойдешься смешком, не сведешь к элементарной шутке: мол, не принимай всерьез, к сердцу близко. Да и последнее: «Вот так, Михаил Васильевич» — прозвучало веско, будто предупреждение, как если бы тот сказал: «Прошу это запомнить».

— Ладно, Алексей Тимофеевич, извини. — Куропавин дотронулся рукой до предплечья Портнова, как бы подкрепляя свое извинение и одновременно выражая доверие, — жест вышел искренним, естественным. — Давай присядем, — кивнул на стулья у стены. — Коротко расскажешь и пойдешь спать. Хоть и танкист, а силу надо уметь тратить, оставлять и резервы. Тоже — вот так, Алексей Тимофеевич!

Куропавин понимал, что желаемое нередко находится в разладе с реальной действительностью, однако здесь этот разлад оказался слишком разительным: то, что обнаружилось на месте, в Свинцовогорске, он и отдаленно вообразить не мог.

Арестовали главного инженера Вебера, двух молодых инженеров, директора горного техникума… Группа НКВД в составе трех человек жила уже недели две, работала круглые сутки: в домике горотдела НКВД в щели ставней и ночью прожигался свет. В городе знали о беде на Соколинском руднике, об арестах.

Не успели Куропавин с Портновым все обговорить, как распахнулась дверь, и через порожек шагнул человек — в пальто с каракулевым воротником. Шапку, тоже серого каракуля, сдернул еще у двери; негустые, потные волосы, когда стягивал шапку, встопорщились смешным гребнем; возбуждение плескалось в глазах; на щеках, несколько свислых, — нервно-красноватые разводья.

Сунул потную, пухлую руку, представился: «Буханов». Но еще в ту минуту, когда он вырос в дверях, развевая полы пальто, подступал к столу, Куропавин догадался, что это и есть директор комбината, о котором Портнов сказал: «Так, тянет… Но броня слабая». Молча наблюдая за Бухановым, Куропавин почему-то думал: «Сколько ж ему лет?» И не мог ответить. Внешний вид Буханова был обманчивым, не давал возможности вынести точное суждение: лицо — нестарое, свежее, и в то же время щеки оплыли, рыхлы, серые глаза — живые, но уже слегка повыгорели, забелесились; волосы светлые, но поредели, посеклись — заметно по встопыренному гребенчатому хохолку. «Лет сорок, может», — решил наконец Куропавин неуверенно, испытывая растущее раздражение к Буханову, к его, как определил для себя, «приказчичьей» суетливости. Неприятной была и мягкая, словно бескостная рука, мокрые, тусклые волосы. Куропавин знал, что неприятие, как ни будет он стараться сдерживаться, все равно проявится, и, чтобы сломить свой настрой, спросил:

— Давно ли вы, товарищ Буханов, в партии? Если не секрет?

— В партии? — переспросил он, чуть отстраняясь назад корпусом.

— Да, в партии — сколько?

— Ну-у, немного… — протянул Буханов в явной нерешительности. — С тридцатого.

— Немного, верно! И об этом можно судить по вашей выдержке, товарищ Буханов.

— То есть?.. Я ворвался?.. Помешал? — пробормотал он.

— Помешали! — прямо ответил Куропавин.