Белый Бурхан

По всему было видно, что человек отшагал уже немало, но шагать да шагать ему еще, пока до места доберется! До лютых холодов успел бы дотянуть, а то в горах они падают рано и прошивают землю морозом сразу на аршин. Но человек был спокоен — знал, что дойдет!

Вот он подставил ладонь козырьком к глазам, чертыхнулся без всякой злости, с удивлением:

— Эвон! Не то человек стоит, не то каменюка?

И сам же себе ответил, присмотревшись:

— Каменюка.

Плюнул, утерся, дальше пошел.

Остановился у серого камня, подравнялся с ним ростом: идол оказался выше. Человек отошел назад, всмотрелся снова. Воин стоит на страже своих владений — в одной руке чашу держит, вторую на пояс положил. Меч у пояса пока недвижим. Лицо хоть и строгое, но доброе. Хороший ты гость — иди в Курайскую степь с миром, испив из чаши дружбы, а если худой — меч для брани припасен!

— Ишь ты! — покачал человек головой. — Каменюка, а будто живым языком разговаривает с тобой! — И неожиданно поклонившись идолу в пояс, снял шапку, вздыбив редкие седоватые волосы. — С миром я! С добрым словом иду!

И снова человек зашагал солдатским строем, будто и не лежали за его плечами сотни чужих и недобрых верст. Но теперь каждая верста была его собственной: отпустили вольнонаемных со строительства дороги в сибирской глухомани для зимовки дома. Пятеро их было в самом начале пути. Расползлись по своим тропам — потом и кровью заработанные деньжонки по домам понесли, на радость женам, матерям и детворе. Малую толику тех мятых бумажек нес домой и Родион Коровин.

Семьи у него не было, а избушонка, которую он срубил шесть лет назад, за это время могла и завалиться и сгнить на корню при здешних осенних дождях и лютых весенних паводках. Можно было, конечно, и не топать такую даль несусветную — одинокому человеку у любого куста осесть можно, но в том-то и дело, что Родион не просто шел в свою деревню зимовать, а шел умирать заработанного до весны не хватит, а никакого хозяйства и живности босяк не имел и никогда не содержал.

Хорошо нажать, с пути не сбиться — к вечеру можно и дымок пустить из трубы, жилой дух закудрявить! Вот и лес уголком степь срезал. Его пройдет поляна будет, за поляной — снова лес, за ним — опять поляна до самого озера. Где-то в тех местах сенокосы правят однодеревенцы, может, и ткнется в кого глазами Родион? Да только — навряд ли! Отошел в горах сенокос… Да и дожди, вон, вовсю захлестали раньше времени…

Тяжело работали ту окаянную дорогу! Бои сплошные с камнем да лесом. А речушек всякого рода, болот — не счесть. Через большие — паромные переправы ставили, на малых — броды да мостки ладили. Долго ли простоят?

И вспомнился Родиону бородатый каменный мужик с мечом и чашей. Такого сечь — не пикнет! Суровый и крепкий народ жил когда-то в этих краях, богом забытых…

Раздвинул последние кусты Родион — и, на тебе, поляна! Давно шел по этим местам, а из памяти ничего не выпало и не потерялось. И он зашагал веселее, твердо зная, что в лоб ему не дадут, если какие люди встретятся, а варева какого чашку перед носом, поди, выставят…

И точно — потянуло дымком. Где-то люди костер жгут — после дождей лес сам по себе гореть не будет, сыро. Ага, вот и балаган чей-то видать…

— А ну, глянь! Эй, Кузеван! Оглох, что ли? Чучел какой-то к твоему балагану навострился! Сграбит!

Кузеван покосился в сторону шалаша, ухмыльнулся:

— Мимо идет. Что ему мой балаган!

Макар обтер литовку пучком травы, хитро подморгнул Акулине, жене: как, мол, теперь Кузеван-темноверец крутиться будет, если прохожий человек и впрямь в его шалаш нырнет да на голбец его с иконкой наткнется? Обмирщит ведь ее, в грех смертный введет Кузевана!

А тот уже и сам обеспокоился — за бороду себя сгреб всей пятерней, книзу дернул ее, чтобы рот пошире распахнуть, орануть мощно:

— Эй, хожалый! Можа, на покос свернешь? Родион остановился, ногу поменял и прямиком — к косцам. Подошел, траву приминая и ухмыляясь:

— Мир вам, люди добрые! С почином аль с кончином?

— Да откосились уже, — буркнул Кузеван, не поднимая глаз на гостя, остановившегося рядом с ним. — Неудобицы одне остались… А ты куда эт?

— К домку моему путь, — осклабился ходок, — на дымок и свернул, водичкой вареной губы погреть.

— ан уже и ссохлись? — охмурел Кузеван.

Родион вздохнул. Ясней ясного — и сырой воды не даст, не то что вареной! Не признал. Да и раньше-то не особо чествовал!

— С каких мест дорогу-то топчешь?

— Из дальних, Кузеван. Отсюда не видать! Услышав свое имя, пристыл Кузеван глазами на ближнем кусте, губами пожевал, думая. А вот у Макара глаз острее оказался — не по кустам елозил, а по самому гостю. А когда всмотрелся, то и руками всплеснул:

— Родион, никак? Эй, Кузеван! Сосед ведь твой!

Отшатнулся Кузеван, с лица слинял: единоверца срамотил перед ликом господа! Что будет-то теперь? За грех зачтется аль по-другому как?

— Как же ты, эт? Мы уж и отпели тебя.

— Поторопились! — хохотнул Родион.

Подобрел Кузеван, начал боком к Родиону лепиться, вину свою топтать. Но опередил его Макар, облапив со спины своими длинными ручищами, по гулкой спине кулаком долбанул: