Белый Бурхан

У него было десятка два овец, корова и конь, по сравнению с Барагаа настоящий богач! Его аил стоял на удобном месте, но был таким ветхим, что мог завалиться при любом ветре. Хорошие хозяева в таких жилищах не остаются на зиму, а строят новые, а эти, изношенные временем и непогодой, просто бросают.

Трудно сказать, обрадовалась или огорчилась Барагаа, встретившая наконец-то хоть какого-то родственника. Но Тадыжек был неназойлив, почти ни на что не жаловался, и когда она пригласила его к своему костру на чашку чая, согласился не сразу, но пришел с подарком: дырявым и надтреснутым казаном с толстым слоем ржавчины и грязи на дне и стенках. Но и такой подарок женщина приняла с благодарностью — без утвари не проживешь, и так просто ее не купишь. Дырку в казане можно забить деревянными пробками, а грязь и ржавчину отчистить горячей водой с песком или золой.

Тадыжек долго сидел и у ее огня, неторопливо рассказывая историю своей жизни, полной невзгод и бедствий, а потом неожиданно предложил:

— У меня нет жены и детей. Мой аил стар, а у тебя и такого пока нет. Давай построим новый аил вместе?

— Но мы же с тобой родственники! — удивилась Барагаа.

— Родственники дальние. Я — брат твоего отца не по матери, а по отцу. К тому же, не родной брат… Нам можно жить вместе и даже иметь своих детей… Мы не нарушим никаких обычаев.

Барагаа посмотрела на него более внимательно — теперь уже глазами женщины, а не родственницы. Нет, он не стар, он просто измучен жизнью. И, если его хорошо откормить, приодеть и обогреть женским теплом и лаской, от него можно иметь даже детей.

— Не знаю, Тадыжек, — назвала она его по имени, хотя это и осуждалось обычаями. — В наши с тобой годы не об этом надо думать! Да и поздно, наверное, что-то начинать заново…

— Обновить жизнь, Барагаа, никогда не поздно! — рассмеялся тот и осторожно привлек ее к себе. Женщина не сопротивлялась.

Тадыжек проводил Барагаа до самого леса, а потом спешился и протянул повод:

— На коне ты обернешься в оба конца скорее. Да и не внесешь все свое добро на плечах — в дороге и нитка тяжела. А тут еще и овец придется гнать одной…

Она кивком поблагодарила, но садиться в седло не стала. Дорога была хорошей, через лес, и можно было спокойно подумать о новом повороте в ее судьбе, который, быть может, и не сулил Барагаа настоящего женского счастья, но был более привлекательным, чем неопределенность… Жизнь свою она сломала сама, и винить тут некого, и, как знать, может оно и к лучшему, что ее дочка-первенец умерла, не осознав и не испытав горького и соленого вкуса жизни женщины-алтайки…

Учура она давно простила, но до сих пор не могла простить себя, что, ведомая ложным чувством стыда опозоренной девушки и слабой нитью привязанности к мужчине со своим полудетским желанием его, которые приняла за любовь, сама пришла к нему в аил, и за то еще, что не ушла из него сразу же, утром, когда с горечью убедилась в своей ошибке. А ведь еще был жив отец, и место дочери у очага не занимала чужая женщина…

Сегодня ночью размягший и оттаявший Тадыжек много и горячо говорил ей об их новой жизни у домашнего очага, в которую верил, как ребенок, не видя в темноте ухмылку женщины, которая давным-давно стала взрослой. Так давно, что иногда ей казалось, что она и родилась сразу же такой — оскорбленной, униженной и несчастной.

Потом Тадыжек начал говорить о будущих детях, и это было самое забавное! А он говорил едва ли не стихами: какой теплый и просторный аил они построят вместе, как Барагаа будет ловко и умело хозяйничать в нем и бережно носить каждый год сладкую для обоих ношу под сердцем, как, наконец, они всей семьей превратят их дом в настоящее богатое жилище, где будет весело от смеха детей и ее, любимой жены, бесконечных песен!

Она очень торопилась и вернулась в тот же день до заката солнца, но Тадыжек не встретил ее, как обещал. Барагаа нашла его в сгоревшем аиле, упавшим лицом прямо в очаг. Женщина молча опустилась на колени перед трупом, поникла головой, не в силах больше плакать. Судьба снова догнала ее, чтобы выпроводить и из этой долины, к которой она так трудно и так долго шла…

Барагаа вспомнила, как наступило сегодняшнее утро-золотое, душистое от трав, изменившее землю, но не изменившее Тадыжека. Он нежно и трепетно ласкал ее, говорил милые глупости, и в его выцветших от времени и невзгод серых глазах светилось настоящее, а не поддельное счастье… Он искренне верил, дурачок, что судьбу можно как-то обойти или перехитрить!

Кайонок умер на рассвете, измучив женщин и Курагана, измучившись сам. Взрослые были бессильны помочь мальчику — рвота и дикие боли в животе ничем нельзя было унять: ни горячим чаем с солью, ни нагретыми на огне камнями. Мутило и Шину с Адымаш, съевших по кусочку хлеба и запивших их горьким чегенем из кринки. И только один Кураган, не притронувшийся к еде, чувствовал себя здоровым.