Белый князь

Бургундец ручался, что у Урбана Бонжена ни голодными, ни жаждущими не будут.

Тем временем ехали узкими и довольно крутыми улочками, которые окружали высокие и неровные дома, удивительные здания с галереями, эмблемами, выступающими стенами, висящими над улицей балконами, с огромными, низкими, чёрными воротами, в темноте которых переливалось странными огоньками.

В этих переходах уже было людно и шумно. Перед некоторыми домами стояли люди, одетые самым особенным образом, громко разговаривая, гнали скот, вели коней, тут и там показывался вооружённый всадник, который древком копья расталкивал перегорождающих ему дорогу.

На наших путников, по которым легко узнавали, что, должно быть, прибыли издалека, с любопытством оглядывались. А так как проводник прокладывал им дорогу, спрашивали у него об их происхождении, о котором он, по-видимому, тоже мало знал. Таким образом они прошли значительную часть города, прежде чем оказались на площади перед кафедральным собором.

Но по дороге было на что посмотреть, так как, хотя большая часть улочек была грязная и невзрачная, они проезжали также великолепные здания и красивые строения. Несколько раз Предпелк должен был останавливаться, потому что на углу домов и площадях они встречали то изображения страданий Христовых, то образ Богородицы, то изображение какого-нибудь святого, перед которыми должны были поклониться.

Наконец бургундец с одинаковой радостью и такой же весёлой улыбкой, как прежде, показывал им город, теперь указывал на постоялый двор под Золотым щитом.

Действительно, над широкими открытыми воротами обширного дома, сквозь окна которого был виден горевший внутри огонь, висел позолоченный щит.

Тучный, румяный человек, одетый в светлую одежду, в чёрном берете на голове, стоял у ворот, как бы поджидая путников, хотя постоялый двор не был пуст. В воротах суетилось много народа, из окон вырывался шум голосов.

Когда наши путники приблизились, а Ласота, который лучше знал язык, вышел условиться с хозяином Урбаном, он нашёл у него любезную улыбку, низкий поклон и весьма многообещающий приём.

Урбан гарантировал, что нигде им лучше, безопасней, удобней и дешевле быть не может. При этом он нахваливал своё вино.

Все слезли с коней и, отдав их слугам, которые повели их в конюшню, сами за господином Урбаном вошли в большую гостинную комнату, потому что в то время иных, кроме как общих для всех, не было.

Там, на первый взгляд, было трудно найти место, так все столы были обложены гостями, но для достойных чужеземцев Урбан постарался опустошить один угол.

Все с любопытством их рассматривали.

В глубине избы, старым обычаем, на глазах гостей была кухня. Они могли быть свидетелями, как для них готовили еду и заранее насытиться её ароматом. Жара и духота, несмотря на открытые окна, царили сильные, а шум за столом был не меньше. Значительнейшая часть гостей уже вкушала отличный Шенове, которым хозяин по праву гордился, языки развязались и голоса усилились, а сдерживать их никто не думал, потому что в постоялом дворе каждый себе пан и всё разрешено.

За столами оказались замковые солдаты, владельцы виноградников и собственности из околицы, даже несколько священников.

Когда прибывшие снимали доспехи, растёгивали ремни и размещались на твёрдых лавках, никто из них в этом собрании не обратил внимания на человека маленького, пузатого, с большой головой, вылитый шар для боулинга, и немного лысого, с большими глазами и широким ртом, который с того времени как появились путники, чрезвычайно внимательно и с великим удивлением за ними наблюдал.

Он казался таким удивлённым и чуть ли не испуганным, глядя на них, что, невольно открыв большой рот, стоял как столб, не спуская уже с них глаз.

Мужчина был средних лет, тучный, одетый особенно, потому что имел чёрную и как бы монашескую одежду, подпоясанную кожаным поясом, а на ногах простые башмаки без чулок, надетые на босу ногу.

Когда наши путешественники уселись, этот человек медленно и невзначай, кружа, подошёл к ним как можно ближе и, направив ухо в их сторону, хоть делал вид занятого чем-то другим, начал внимательно прислушиваться.

Предпелк с Вышотой довольно громко разговаривали по-польски – какое-то слово долетело до любопытных ушей, и маленький человек вздрогнул, засмеялся, его толстые и мясистые руки невольно сложились как для молитвы, лицо обратилось к прибывшим. По его выражению можно было заключить, что какое-то чрезвычйное счастье сотрясало всё его существо. Улыбка, которая обнажила все его белые зубы, разлилась по щекам, лбу, превратила его толстое лицо в лучезарный образ восхищения. Кто бы его тогда увидел, подумал бы, что он имел небесное видение.

Постояв минуту, он вдруг бросился к стоявшему ближе Вышоте, схватил его руку и, ничего не говоря, начал её целовать. Из его глаз ручьём текли на неё слёзы.

Вышота смотрел на него, не понимая, что это значит и чего хотел этот человек, когда из его уст вырвалось:

– Боже милосердный! Наши! Наши!