Белый князь

– Будете говорить с аббатом? – зашептал он. – О! О! Это очень крепкий человек и великая сила. Люди перед ним дрожат, он угадывает мысли, а строгий… но (тут он понизил голос) монастырь во многом нуждается… они жадные, можно много подарков сделать.

Он дал знак глазами и исчез.

Предпелк, вернувшись к своим, рассказал, с чем его отправили. К аббату идти один не пожелал. Всё посольство имело больше авторитета, да и разговор, который нужно было вести по латыни, или с помощью Ласоты, как переводчика, потому что этот язык французов он мало знал, – мог быть более лёгким.

Таким образом, снова прибыв на утреннюю святую мессу, все в своих парадных костюмах, они прямо с неё направились в монастырь.

Там их уже ждали, и монах от дверки внутренними сводчатыми галереями повёл их в комнаты, в которых аббат обычно торжественно принимал гостей.

Эти здания, очень нарядные, полные статуй и картин, покрытые эмблемами и надписями, своим великолепием, должно быть, произвели на прибывших сильное впечатление. Даже нарядный Краковский замок, который считался чудом, ни шёл ни в какое сравнение с бенедиктинским монастырём изысканной постройкой и искусной отделкой.

Аббат Захарий, родом из южной Франции, муж великого духа, ума и образования, которого Валуа не раз вызывали в Совет, своей особой мог также внушить уважение.

Личность была княжеская, гордая, красивая, а при этом удивительно светлая и подкупающая силой и энергией.

Он принял гостей с необычайной любезностью, но с епископской серьёзностью, весёлым лицом, любопытным взором.

Поскольку разговор на латыни был труден, Ласота должен был выступить как оратор. В своей короткой речи он выразил, что страна, из которой они прибыли, тосковала, лишённая правителей своей крови, по потомкам рода, с которыми его сплотили века совместной жизни.

По этой причине они хотели навестить князя, а в то же время рады бы, чтобы он был у них, хотя бы в каком-нибудь бенедиктинском монастыре. Это добавление Ласота сделал, чтобы немного смягчить требование, с которым пришли.

Аббат в осторожном ответе похвалил приязанность к монархам своей земли, им вверенной, но в то же время сокрушался по поводу того, что каждый монах, порвав со светом, уже никаким аспектам мирских дел подчиняться не может. На это приготовленный Ласота отвечал примером Казимира Монаха и обращался к неограниченной власти папы.

Аббат немного нахмурился… Разговор зашёл в тупик. Ласота исчерпал приготовленные аргументы. Аудиенция продолжалась напрасно, потому что из всего видно было, что аббат не хотел поддаться убеждению и даже вдаваться в рассуждения.

Начав разговор весело, он закончил его равно любезно, благословил, дал поцеловать белую руку и отправил ни с чем.

Только когда вышли, они заметили, что имели дело с гораздо более сильным, чем они, человеком, который их угадывал, сбивал то, чего ещё не сказали, и не думал дать себя сломить.

От аббата они, грустные, пошли к князю. Белый принял их погружённый в себя, грустный, беспокойный. Они могли только заметить по нему, что сопротивление настоятеля подействовало на него как стимул.

Он говорил уже о возможности своего отъезда как о деле решённом и зависящем только от аббата. Таким образом, был сделан большой шаг, странным образом, с неожиданной лёгкостью. Осталось выхлопотать позволение аббата. Согласились на то, чтобы выслать за ним Ласоту, который за это взялся.

Весь день прошёл в приготовлениях, совещаниях, тайном поиске разных подробностей.

На следующий день Ласота с покорностью молодого человека, но с опытом придворного, который бывал в свете и умел говорить с людьми, появился перед аббатом.

Тот не имел его хитрости и не думал ею бороться с ним. Начал ему открыто рассказывать, давая выудить из себя всё, что имел сказать. Был искренним и наивным.

Он понравился аббату, тот задержал его дольше. Разговор вместо того чтобы длиться полчаса, длился целых два.

Ожидающие его возвращения в постоялом дворе Под золотым щитом начинали беспокоиться, когда их уставший парламентёр наконец вернулся с довольно весёлым лицом.

Каким образом он сумел выхлопотать у аббата разрешение князю отправиться к святому отцу в Авиньон и там выложить ему свою просьбу, было это тайной Ласоты.

Таким образом, хоть они ещё не торжествовали, снова был сделан решительный шаг, а его важность оценили бы лучше, если бы знали, что делалось в монастыре.

После того как выпроводил Ласоту, аббат вызвал к себе Белого.

Никто не был свидетелем их разговора, который продолжался долго, но когда поджидающий у дверей Бусько увидел, что его пан выходит, несмотря на свою полноту, подскочил.

Князь выбежал в коридор изменившийся, со светлым, сияющим лицом, забыв те медленные и покорные движения, приучить себя к которым в монастыре столько ему стоило. Поспешным шагом он побежал к келье.

Там было ему тесно, было ему душно… смеялся, ходил… похлопал по плечу Буська.

– Едем! – сказал он.