Белый, красный, черный, серый

– Стыдно произнести.

– Да уж произнеси так, чтоб не стыдно.

– Говорит: мол, а не пошли бы вы все… Вот так примерно.

Молчание. Поднимаю глаза на отца Андрея. Он смотрит куда-то вбок слабым, каким-то детским взглядом – и впервые его лицо выглядит таким старым.

– Ты опять рисовала образа? – наконец спрашивает он.

Я кивнула.

– Почему же не говоришь мне?

– Потому что не раскаиваюсь в этом. Ведь нельзя же исповедоваться во грехе, если не хочешь оставить его. Так ведь?

– Значит, не хочешь оставить… Почему? – он склонился пониже и придвинулся, и я автоматически сделала то же самое, так что мы стали похожи на заговорщиков. – Неужели ты надеешься стать художником?

– Я и есть художник.

– И с чего же ты это взяла?

– Ну… – я задумалась. – Когда я рисовала, люди собирались вокруг меня – любили смотреть, как я рисую. Мои рисунки любили.

– Ага. Выходит, ты художник, пока у тебя есть зрители?

– Не знаю… Нет. Еще – пока у меня есть зритель вот здесь, внутри.

– И все-таки сперва ты сказала про тех, кто снаружи. Про других. И это верно. Потому что заниматься каким-то делом человека побуждает надежда, что результаты его труда будут нужны другим людям. Но если само ремесло твое запрещено, на что ты надеешься? Ты ведь понимаешь, что у тебя никогда больше не будет зрителей? Да что там – даже учителей у тебя не будет. Даже товарищей по цеху.

– Не знаю. Но… откуда-то знаю, что все изменится.

– Что «всё»?

– Все, – прошептала я.

– Ох, чадо, – вздохнул Андрей. – Крамолу говоришь. Что же с тобой делать?

Исповедь моя затянулась, и я затылком чувствовала усталость и напряжение людей в очереди. Кто-то не выдержал и громко проворчал: «Ну сколько можно!..»

Отец Андрей выпрямился, строгим огненным взглядом обвел паству:

– Ропот слышу! Не в магазин пришли.

Он снова обернулся ко мне и долго внимательно всматривался.

– Постой-ка… А не тебя ли выдвигали года два назад в школу иконописцев?

Я кивнула.

– Вот оно что… А я-то думаю, имя какое-то такое, по-особому знакомое… Теперь вспомнил. Я ведь сам подписывал разрешение. Видел твои работы на комиссии. Ничего не скажу… Одобрил. И отец Григорий одобрил. Но – поздно, было слишком поздно. Да, да…

Я посмотрела на него с благодарностью.

Он задумался.

– А петь ты умеешь? Нотам обучена?

– Ну, так…

– Ладно. Неважно… У нас тут корь половину клироса выкосила. Вот что. Выучи покамест наизусть псалтырь и часы. Запрошу тебя у школы в церковный хор, в пятницу придешь на спевку. Для предлога, Господи прости.

– Для предлога?.. А что…

– Молчи теперь. Голову склони. Господь и Бог наш, Иисус Христос, благодатию и щедротами Своего человеколюбия да простит ти, чадо Диана…

В среду пришел запрос из церкви на меня за подписями настоятеля и регента. Бумагу зачитала Морковка вслух на утренней линейке. Мол, за нехваткой певчих и чтецов по благословению нашему удовлетворяем просьбу девицы рабы Божией ученицы 9-го класса Дианы Дерюгиной опробовать себя в деле хорового пения во славу Господа на клиросе Храма святого Стилиана, о чем сообщаем администрации ШДГ № 8 и со своей стороны просим дозволить означенной девице посещать поименованный храм три раза в неделю в течение месяца по таким-то дням для испытательного сроку… – все как положено.

Директор дал согласие – а как не дать: не каждому такая честь выпадет – петь на клиросе, и для всякой школы иметь в учениках церковного хориста – предмет особой гордости.

Певичка наша, правда, удивилась: мол, не замечала за тобой, Дерюгина, особых музыкальных талантов. Где ты их скрывала и за какие грехи наказывала нас своими петухами? Я и глазом не моргнула: Луиза Самойловна, говорю, одно дело петь марши и речевки в кабинете или там строем на плацу, совсем иное – во храме едиными устами славить Бога. Она и притихла, видя, что не подковырнешь тут.

И все вдруг ко мне прониклись особым уважением. Только Рита тихо брюзжала:

– Зачем это тебе? В монашки собралась? Попадешь на клирос – прощай жизнь. Там же служба – каждый божий день. Не губи себя, кума. И представляю, какая ты станешь заносчивая и скучная! Ты и так вон… Словно в хвост перышко воткнули. Прямо не узнать… Хочешь знать правду? После этой чертовой Вихляйки ты зазналась.

– А ты завидуешь?

– Я?! – она изумленно засмеялась, помолчала, а потом очень спокойно сказала: – Ты совсем берега потеряла. Чему завидовать? Ты ведь Люсю утопила. Не лезла бы со своим геройством – она бы осталась жива.

Я замерла, как от удара в лицо.

– Ты этого не знаешь, – прошептала я. – Ты ничего не знаешь… Ты даже не видела ничего, а говоришь…

– Все об этом говорят, – беспечно улыбнулась Рита.

19. Ловы и ревы

«Кощееву иглу» придумал Кохан, как они все говорят? Ну, что ж, да. В какой-то мере да. Но не так, как они говорят. Впрочем, кому это теперь интересно? Тридцать семь лет прошло…