Белый, красный, черный, серый

Леднева снова накрыл тошнотворный приступ головной боли. Кортекс-шлем.

– Не понимаю, – сказал Леднев. – Зачем было подсылать Глеба, если не помучить меня. И этот еще дурак Кокурекин. Зачем? В чем смысл всех этих иезуитских выпытываний? Если – вот, – он повернул голову и указал на штекер за левым ухом. – Если вы заранее решили допрашивать меня под РЕВом.

– Мы еще не решили, действовали стихийно, по обстоятельствам и на всякий случай, – Дурман устало прикрыл глаза. – РЕВ, РЕВ… Ваш РЕВ – темная штука, как он работает – пока не ясно даже вам, не правда ли? Я запрашивал у вас отчет по делу зэка-1097, где он?

– Вы сказали к утру, еще часов девять есть в запасе.

– Вот и разберитесь с этим. И тогда мы решим, что с вами делать.

А может быть, это я, я решу, что с вами делать. А потом делайте со мной что хотите. Разве я не готов был к этому? Сколько раз до разрешения экспериментов на людях я испытывал свои препараты на себе. И что изменилось? Еще один лабораторный опыт – только теперь не я буду проводить его над собой, а этот самодовольный чурбан. Интересно, кто ему будет ассистировать?

В этот момент раздался звонок.

– О, ваш преданный друг и соратник, любимый ученик, доктор Рыбкин. Что ж, – Дурман раскланялся. – Не буду вам мешать.

44. Камень

Главный корпус заброшенного элеватора высится уродливой громадиной на окраине городка. Это старинное, еще довоенное здание – тяжелое и помпезное, но с изысканной формы окнами, которые зияют черными выщербинами разбитых стекол. Вокруг него и по всей территории элеватора мощно разрослись травы, кусты и деревья – так, что в некоторых местах бетонные стены пошли трещинами, не выдержав напора. Повсюду, сквозь арматуру, вздыбленный асфальт, щелястый битум на крышах, сквозь разломы твердого мира пробивается молодая зелень, такая обманчиво-нежная на вид. Весело шумит на ветру свежими листочками, качаясь туда-сюда одной огромной волной, как что-то живое и мыслящее.

Мы идем туда по одичалой железнодорожной ветке, человек сорок, все – кохры, ученики старших классов, оставшиеся на выходных. Вопреки ожиданиям, Юрочка не уехал, он шагает во фронте, рядом семенит и подпрыгивает на шпалах Цыганок, на груди у него висит медная труба, время от времени он подносит рупор ко рту и покаркивает в него: «Ать-два! Ать-два! Подтяниись! Левое плечо вперед! Не отставать! Песню запе-вай!». Никто не обращает внимания на эту клоунаду.

Рита, как всегда, плетется в хвосте, на расстоянии прокаженной, пять аршин, граница с зоной одиночества. Когда дорога сворачивает под ворота элеватора – грубо сваренные, с волдырями на стыках – я приседаю якобы завязать шнурок. На обочине лежит булыжник размером с кулак – Рита, поравнявшись со мной, подбирает его и сует в карман.

– Не вижу Воропая, – шепчет она.

– Тем лучше.

– Вперед, облава! – зовет труба.

Но все и так уже на взводе – пройдя за ворота, толпа набирает разгон, ломится через косматую сныть, сквозь пырей, взбивая сверкающие тучи пыльцы и семян, там и тут разносится индейский клич, визг и хохот.

Кто-то (оказывается, Воропай) хватает меня за плечо и рывком втаскивает в кусты.

– Рита! – успеваю крикнуть я.

Она продирается следом:

– Эй! – ветки хлещут ее по лицу, тянут с головы платок, вцепляются в волосы. – Что за…

Видит его, бледнеет.

– Не ссыте, девочки. Я к вам на стрелку. Звали?

Рита напряженно кивает. Я замечаю, как дрожит ее рука, которую она быстро прячет в карман, оттянутый камнем.

– Ну, пойдем, – говорит Воропай очень равнодушным тоном и, оглядевшись, направляется в непролазные дебри.

Минуты две мы пробираемся сквозь заросли и выходим к какому-то сарайчику с упавшей внутрь крышей. Невдалеке, за полосой крапивы, торчит красный столбик пожарного гидранта.

Отсюда, из одичавшего, онемевшего от долгого безлюдья угла, все наружные звуки кажутся необычайно четкими. «Эй, кохры! Держимся вместе тройками! – кричат от главного корпуса. – Если что – собираемся по сигналу трубы!». Вихрем несется топот многочисленных ног, воинственные завывания и крики. Слышно, как они разбегаются по гулким этажам заброшенного здания.

Мы стоим втроем – среди ветра, шумящей листвы и травы – отделенные от всех слоями близкой тишины и далекой акустики. Воропай, держа руки в карманах, подергивает бедрами и вертит головой, то навостряя ухо, то приглядываясь к нам своим близоруким рассеянным взглядом.

– Ну, чо, давай, – он начинает расстегивать штаны.

– Ты кому говоришь? – спрашиваю.

Он темнеет в лице. Придерживая ремень, подступает ко мне вплотную, словно желая получше рассмотреть, щурится, обводит носом:

– Тебе, сучка. Или я чо-то не понял? Или твоя подружка меня нае…

В этот момент Рита с размаху бьет его камнем по голове.