Белый кролик, красный волк

Она долго смотрела на записку, прежде чем записать ответ. Когда она вернула мне бумажку, в ее глазах стояли слезы. Она отошла к окну.

Я развернул послание. Расшифровка заняла двенадцать секунд. Я знал, что тут написано, после четвертой буквы.

ЯУБИ

Я убила человека.

СЕЙЧАС

Как же я ненавижу больницы.

Не поймите меня неправильно — я рад, что они существуют. В больницах работают люди, которые вправляют переломы, отмеряют и колют спасительные препараты, проводят экстренные операции на жизненно важных органах, и все это за ничтожные деньги и почти без сна — это героизм.

И в то же время там работают люди, которые вправляют переломы, отмеряют и колют спасительные препараты, проводят экстренные операции на жизненно важных органах, и все это за ничтожные деньги и почти без сна: И КАК ТУТ ПРИКАЖЕТЕ НЕ БОЯТЬСЯ?

Ну и к тому же природа больниц такова, что туда массово стекаются больные люди, как будто им медом намазано. Я ни на минуту не забываю о том, что туда можно прийти со сломанной ключицей, а уйти с марбургской геморрагической лихорадкой. Худшее бесплатное обновление в истории, типа: «Поздравляем! Вы наш пятимиллионный клиент! А теперь плачь кровавыми слезами, пока не сдохнешь».

Мы ехали всю ночь напролет. К счастью, Вади оставили свою машину в гараже, а ключи — в вазе на буфете (и я очень, очень надеюсь, что у нас будет возможность вернуть машину). Из полицейского отчета о травмах Доминика Ригби недвусмысленно следовало, что каждая минута нашего промедления была минутой, в которую он мог отбросить коньки.

Двери со свистом захлопываются за нами, и я по слепящему глаза свету и букету ароматов (антисептик, пропитанная мочой ткань и вежливо сдерживаемое отчаяние) понимаю, что мы попали в медучреждение, еще до того, как вижу указатель. Сегодня семнадцать пострадавших сидят на краешках изогнутых пластиковых стульев. От некоторых разит характерным амбре субботы в три часа ночи, в частности от тощего дядьки с лысиной, залитой подсохшей кровью, как пончик глазурью, из которой до сих пор торчат созвездиями осколки бутылки ньюкаслского темного эля. Но легкораненые меня не тревожат: травмы головы, как правило, не заразны. Пугают меня другие — те, кто хватается за животы, с расфокусированным взглядом и жирной пленкой пота на лбу. Я припоминаю откуда-то, что мировой рекорд по дальности фонтана рвоты составляет 8,62 метра, и стараюсь окружить себя невидимым пузырем такого радиуса. Дергаясь всякий раз, когда кто-то вторгается в зону моего личного карантина, я пробираюсь к регистратуре.

— Как попасть в реанимацию? — спрашиваю я.

Из-за стойки на меня смотрит суровая седовласая женщина в голубой униформе.

— По твоему виду не скажешь, что тебе нужно в реанимацию, — говорит она с густым шотландским акцентом, которого хватило бы, чтобы нарисовать Форт-Бридж. — Возьми номерок, и тебя вызовут, как только кто-нибудь освободится.

— Нет, я не болен, — объясняю я. — Я пришел навестить кое-кого.

Она сверлит меня взглядом.

— Три часа ночи. Хочешь посмотреть, как человек спит? Ну и к кому ты пришел?

— К Доминику Ригби.

Она мигом перестает ерничать.

— Боже мой, тогда иди за мной.

Она ведет нас по дезинфицированным коридорам и останавливает миниатюрную азиатку, тоже в голубой форме.

— К Ригби, — говорит она азиатке.

— Вы его сын? Вы — Бен?

У этой медсестры шотландский акцент еще сильнее, чем у ее коллеги, если такое вообще возможно.

— Да, — говорю я.

Перемена в ней происходит мгновенно.

Эта женщина работает в отделении интенсивной терапии. Она целыми днями имеет дело с огнестрельными ранениями, она откачивает жидкость из легких детей, захлебывающихся от муковисцидоза. Я к тому, что она закаленная, но, услышав мою ложь, бледнеет.

— Господи… — бормочет она. — Слава богу. Мы уже несколько недель пытаемся разыскать родственников, но в больнице, где проходит лечение ваша мать, сообщают, что она слишком слаба для разговора с нами, а в школе-интернате, адрес которой записан в полиции, о вас никогда не слышали. Административная ошибка — и в результате мы понятия не имели, где вас искать.

Она замолкает, словно ожидая, что я заговорю, но она ничего у меня не спрашивала, и я молчу. Мне кажется, наш разговор — это темная комната с рассыпанными по полу канцелярскими кнопками, и я стою в этой комнате босиком.

— У него был только один посетитель, — продолжает она, — и то до того, как он начал приходить в себя. Высокая темнокожая женщина, Сандра… Брукс, кажется?

Я давлю из себя даже не полу-, а третью часть улыбки — это все, на что я сейчас способен.

— Э-э, она друг семьи.

Медсестра кивает.

— Я как раз закончила обход. Кажется, твой отец был в сознании. Он будет ужасно рад тебя видеть. Он звал тебя во сне.

Она протирает руки спиртовым гелем, жестом приглашает нас проделать то же самое и ведет через двойные распашные двери.

— Сандра? — шепчет Ингрид, шагая рядом со мной.

— Десять к одному, что это ЛеКлэр, — киваю я. — И чего она так прицепилась к этой проклятой песне?