Белый квадрат. Лепесток сакуры

– Схороните меня рядом с маменькой и папенькой… на купеческом кладбище, – попросила жена, по-прежнему улыбаясь чему-то. – И не убивайтесь по мне. Витенька, вы сделали меня… счастливейшей из смертных. Моя душа… ваша, и всегда будет… вашей. Я отдаю ее… вам. Обнимите меня… скорее.

Он стиснул ее в объятиях, чувствуя на своем лице слезы. Он слышал, как тихонько бьется ее сердце, ощущал ее слабое дыхание, чувствовал ее жизнь, натянутую тонкой струной под тяжким, невыносимым грузом.

А потом струна лопнула. И наступила кромешная тьма, в которой глухо звучал далекий треск трехлинеек.

Глава 11. Ветра судеб

Виктор Афанасьевич сны видел редко, а запоминал еще реже. Скорее всего, это к лучшему – тому, кто прошел две страшные войны и потерял самого дорогого ему человека, вряд ли приснится что-то хорошее. К сожалению, наши сны – это по большей части наше прошлое. Говорят, что сон – это старая память, а потом нам говорят, что мы должны спать спокойно…

В ту ночь Виктор Афанасьевич увидел во сне Клавушку. Он не мог бы сказать, где состоялась их встреча, он не запомнил никаких деталей окружающей обстановки, лишь жадно смотрел на нее. Клавдия Григорьевна была в черном платье, какие до войны носили курсистки, с длинной юбкой в пол и длинными рукавами и в черной шляпке с черной вуалью, не прикрывавшей бледного ее лица. Прошло двадцать лет с того дня, когда на ее гроб опустили крышку, которую потом покрыла мерзлая кладбищенская земля вперемешку со снегом, рано выпавшим в тот год, но он помнил каждую веснушку, каждую ее ресничку. Помнил так, что, если бы он умел рисовать, нарисовал бы портрет, не уступающий по точности никакой фотографии. И все равно не мог насмотреться на ее дорогие черты, смотрел и молчал.

Она тоже молчала, глядя прямо ему в глаза, а потом сказала тихо, как она говорила при жизни:

– Ничего не делайте этому человеку.

– Кому? – не понял он.

– Тому, с которым вы должны встретиться, – отвечала она. – Ничего не делайте ему, чтобы мы с вами могли быть вместе.

– Мы… будем вместе? – спросил он с воспрянувшей было надеждой, ведь атеистов во сне не бывает и все люди верят в чудо, даже не так – знают, что чудеса возможны.

Она улыбнулась ему своей обычной, немного робкой улыбкой:

– А вы сомневались? Я вручила вам свою душу… Где ваша душа, там и моя. Я не ушла из вашей жизни и никогда не уйду. Только не потеряйте свою душу, не сгубите того человека.

Виктор наконец отважился обнять ее, чувствуя, как в ту страшную ночь, через тонкую преграду из ткани, ее жизнь. Она была жива, она была опять жива, и это было самое главное. Что еще нужно? Пусть бы весь мир сейчас взорвался ко всем чертям, пусть бы сам он сгинул – он был бы счастлив, ведь она с ним!

Он хотел отодвинуть вуаль, хотел коснуться губами ее губ, но не успел – поезд сбросил ход на стрелке, вагон резко качнуло, и Спиридонов проснулся, словно ангел, охраняющий Эдем, обнаружил лазутчика и, схватив за шкирку, вышвырнул на грешную землю, обратно в чистилище безжалостной реальности.

Он понял, что плачет. Это было так несправедливо! Он на мгновение поверил, почувствовал, что Клавушка вернулась к нему, и ее вновь у него отняли! Но слабость длилась лишь краткий миг: взяв себя в руки, Виктор Афанасьевич встал и, насколько позволяло пространство купе, занялся зарядкой, приводя в порядок клубок взбудораженных чувств.

Эти чувства было нелегко взять в узду, как тогда, когда он, простояв, наверное, не один час над свежей могилой, которую засыпал влажный осенний снег, промокший насквозь и вымерзший до костей, вернулся в осиротевший дом. Он упал на кровать и почувствовал, как револьвер уперся ему в бедро. Очень кстати…

Вытащив из кармана «наган», собранный им некогда в японском плену, Виктор положил его на колени. Как это просто: открыть рот, зажать ствол зубами, слегка отодвинув назад нижнюю челюсть, чтобы пуля пошла в нёбо, чтобы наверняка, и спустить курок. А дальше – трехлинейная пуля мощного тридцатидевятимиллиметрового патрона[49] сделает свое дело, разнеся вдрызг наполненный болью и гневом мозг, выбивая из него память об ужасной потере, мысли о бессмысленности дальнейшего существования, пылающий гнев на мир, на себя, на Бога, на все вокруг, кроме одной Клавушки, и смертную, острую, как зубная боль, тоску от невосполнимой утраты…

Но.

Он обещал ей. Он всегда выполнял данные ей обещания, а потому она всегда ему безгранично верила. Ее вера хранила его всю войну, в это он верил, что бы там ни говорил ему здравый рассудок. Но теперь ее не было, не было и никогда не будет рядом… в этой жизни. А в другой? Да и есть ли она, та, другая жизнь, есть ли после неотвратимой смерти хоть что-то, помимо тлена? Ум и сердце боролись между собой. Разум не верил, душа не могла не верить. Разум ему говорил: все это пустые фантазии, самозащита для смягчения боли утраты, а его сердце…