Белый квадрат. Лепесток сакуры

Сердцу было все равно. Если это только обман – сердце готово было обманываться. В конце концов, зачем жить, если нет надежды когда-нибудь обрести то, что ты потерял? Зачем держать обещание, если того, кому ты обещал, больше нет?

Не выпуская из закоченевших пальцев револьвер, он продолжал думать. Он думал о том, что если действительно существует загробная жизнь…

А ведь Клавушка верила в это и даже попросила собороваться накануне своей смерти; Виктор Афанасьевич с трудом нашел молодого священника, но просьбу Клавушки выполнил. Это было первое и последнее их расставание с того дня, как он продал свои ордена и принес ей лекарства, и больше всего он боялся тогда, что когда он вернется, то не застанет ее в живых. К счастью, она дождалась его. А после соборования прожила еще двое суток.

…то самоубийство поставит крест на возможности их встречи в будущем. Да, эта возможность была призрачной, да, рассказы о загробной жизни походили на сказку, в которую почему-то верит так много взрослых, серьезных людей… но отчего-то же верят они в эту сказку! Если есть хоть какая-то, хоть призрачная, самая ничтожная надежда на то, что они смогут когда-нибудь быть вместе – он не хотел упускать даже такого неверного шанса. Да, остаться жить – значит обречь себя на многолетние муки в разлуке с тем, кого любишь, но…

Она же ждала его с фронта! Ждала и тогда, когда он пропал для нее без вести, когда всякий рассудительный человек решил бы, что он сгинул в бою и никто не узнает, где он погребен. Конечно, это было не совсем то, но…

А если бы он не вернулся? Он был уверен – она ждала бы, ждала до последнего дня, до последнего вздоха. И ей было бы так же больно, как сейчас ему, только еще больнее, ведь она слабее, нежнее, чувствительнее, чем он.

Но она ждала бы, пока тлела бы в груди искорка жизни. И он должен ждать. Ждать, пока жизнь не кончится сама собой. И он обратился к Богу с горячей молитвой: пусть его поразит болезнь! Москва повально заражена тифом, разве не может и он заразиться?

Казалось, Бог услышал его молитвы: к вечеру у Спиридонова начался жар. Увы, это оказалось не более чем насмешкой – всего лишь простуда, о которой через неделю Спиридонов забыл.

* * *

Закончив зарядку, Виктор Афанасьевич умылся приятно холодной водой, побрился, вытерся казенным вафельным полотенцем и, сев за стол, закурил папироску, думая, чем ему заняться сначала – брошюрой или делом Ощепкова. Логика подсказывала второе, поскольку встреча их приближалась со скоростью поезда, в котором ехал сейчас Спиридонов. Но, памятуя свой сон (а к снам Виктор Афанасьевич относился серьезно: он полагал, что сон – это откровенный разговор с самим собой; мы можем себя обманывать наяву, но во сне мы над собой не властны, и все наши низменные страсти, все страхи, равно как и надежды, проявляются в снах), Виктор Афанасьевич решил больше к делу не прикасаться. Общее впечатление он получил, теперь осталось лишь подтвердить его или опровергнуть при личном общении.

Виктор Афанасьевич понимал, что ему предстоит поединок с Ощепковым, при этом не только в переносном, но и в прямом смысле. Но он вовсе не боялся сразиться с обладателем высшего мастерского дана на татами, он опасался в жизни принять неправильное решение. В любом случае ему придется отвечать, и прежде всего перед самим собой: если он неоправданно «подрежет крылья» Ощепкову – он будет виноват; если незаслуженно поверит ему – опять же виноват будет он. Виктор Афанасьевич не боялся брать на себя ответственность, он боялся поступить не по совести.

В нерешительности он взял ощепковскую папочку и покрутил ее так и эдак. Может, все-таки почитать еще? Второе прочтение дела дало ему много и ответов, и новых вопросов. Может быть, если прочесть дело в третий раз… Но Виктор Афанасьевич отложил папочку, затушил папиросу и задумался.

Итак, второй брак Ощепкова, столь смутивший его. Ему, Спиридонову, в жизни повезло встретить Клавушку, но до нее у него была Акэбоно, которую он любил; были и другие, менее серьезные приключения. Акэбоно… воспоминания о ней до сих пор причиняли ему боль. Пусть эта боль и потерялась на время, растворившись сначала в сладости их с Клавушкой любви, а затем – в боли ее потери, но она до сих пор давала о себе знать. И поясок Акэбоно лежал в подаренной ею шкатулке, а поверх него покоилась Клавушкина варежка. Они даже пахли одинаково…