Белый квадрат. Лепесток сакуры

Так вправе ли Спиридонов осуждать Ощепкова? Возможно, тот вступил в первый брак скоропалительно, не особенно думая о последствиях? Молод был, жизни не знал, не устоял – а потом оказалось, что рядом с ним чужой человек? Ну и что? Разводиться? Но за свои поступки надобно отвечать. Жена – не рукавица, за пояс не заткнешь. Виктор Афанасьевич поморщился, вспомнив вакханалию, начавшуюся после революции… не сразу, а в восемнадцатом, когда советская власть развязала борьбу с «религиозным мракобесием». Общественная мораль, и дотоле успешно катящаяся под горку, просто-таки ухнула с обрыва. Среди «революционных масс» стало модно кичиться своим развратом, едва ли не коллекционировать пороки. Виктор Афанасьевич никогда не был ханжой, но от того, что творилось тогда в Москве, да и вообще на Руси, его выворачивало. Хотелось взять огнемет, действие которого он не однажды наблюдал на фронте, да и хорошенько пройтись по этим революционным массам очистительным огнем. На этой почве Виктор Афанасьевич едва не ушел к белым.

Удержал его Сашка Егоров, тогда уже красный командир. Разыскал он его в Москве, где Спиридонов постепенно погружался на дно, живя в то время одной только своей дзюудзюцу, продолжая тренировать всех желающих, поток которых не прекращался. В остальном же он проводил время как заведенный механизм в ожидании конца завода – почти не ел, много курил, перебивался случайными заработками, по преимуществу охраняя чье-то имущество, но бывало – даже сапожничал и промышлял мелким ремонтом. И вообще все делал как механическая кукла – мылся, брился, тренировался. Тренировался, впрочем, он регулярно, даже больше, чем раньше, доводя приемы до автоматизма.

Его ученики делали успехи, в марте восемнадцатого они выступили на соревнованиях по «тяжелой атлетике», проводившихся в дикой, полуголодной Москве. Жизнь Первопрестольной, постепенно превращавшейся вновь в столицу, словно раздвоилась: часть москвичей всеми силами пыталась жить по-прежнему, невзирая на царивший кругом хаос. Другая часть сложила руки и пустилась во все тяжкие. На этой почве пробивались ростки нового строя, но большинство обывателей не верило в то, что большевикам удастся удержаться на плаву долго.

На турнире его ученики произвели фурор; Виктор Афанасьевич присутствовал там, но чувствовал себя призраком среди живых. Все, что его окружало, внезапно стало чужим и непривычным, и лишь одно оставалось неизменным, знакомым, родным – белый квадрат татами. Мир за его пределами рушился, летел в тартарары. Сгинула страна, которой он приносил присягу. Умерла любимая, единственная Клавушка…

Там пропало все, там царила кромешная тьма и дули ветра Апокалипсиса, а белый квадрат оставался нетленен. Это был его мир, мир, который невозможно было отнять у него. Здесь, среди бросков, подсечек, захватов, среди болевых и удушающих приемов, Виктор каждый день находил спасение. В его жизни больше ничего не осталось – только этот белый квадрат.

Временами его томили какие-то обрывки порывов, он задумывался, например, о том, чтобы уйти к Деникину – авось шальная пуля красных сделает то, чего он сам обещал Клавушке не делать.

По его внешнему виду сторонний человек вряд ли мог бы сказать, что у него какие-то проблемы: всегда подтянут, выбрит, причесан, носил чистую, выглаженную полевую форму без орденов и знаков различия, сапоги всегда до блеска начищены, воротник накрахмален. Несколько раз пьяные компании «революционного пролетариата» пытались совершить «классовое возмездие» явно «бывшему», каким казался им Спиридонов, и неизменно получали свою порцию впечатляющих их приемов, вне зависимости от количества нападавших и наличия у них холодного или огнестрельного оружия. Так что для человека стороннего Спиридонов был вполне нормально себя чувствующим гражданином из категории деклассированных элементов[50].

Из этого внутреннего столбняка Спиридонова вывел внезапно появившийся у него на горизонте Сашка Егоров. Их встреча произошла в начале июля тысяча девятьсот двадцатого года на станции Москва-Сортировочная. Спиридонов охранял стоящий на запасном пути опломбированный вагон. Что содержится в этом вагоне, он понятия не имел и не особенно желал знать. Солнце по-летнему пригревало, и день выдался таким тихим, спокойным, словно в мире не происходило ничего дурного, словно не громыхала по всей России Гражданская война, а там, где этой войны не было, не вздымалась кровавая коса красного террора. Словно никто не мучился в застенках, не бредил, мечась на госпитальной койке, не сгорал от тифа, не умирал от голода.