Белый морок. Голубой берег

Проснулась Олина на рассвете. Проснулась, наверное, оттого, что вспомнила: сегодня ей надо идти на биржу труда отмечаться. И сразу же беспокойство охватило ее: «Удастся ли вернуться домой? Что, если прямо с биржи ее отправят на немецкую каторгу? Последние недели оттуда почти никого из молодежи не отпускали, а насильно отправляли на чужбину в запломбированных вагонах…» Нехотя приподнялась на локоть, посмотрела на своего Ивана, — он, съежившись, лежал у стенки с мучительно сжатыми губами, ни одна черточка не вздрогнула на его лице под ее взглядом. И от этого в душе Олины стало как-то пусто и холодно, она почувствовала: с ее возлюбленным случилось что-то очень страшное, может, непоправимое. Но что именно? Если бы она знала, как помочь любимому, чем его утешить!..

Как только солнце осторожно заглянуло в окно, Олина вскочила с кровати, натянула юбчонку и босиком выбежала во двор. Постояла минутку на крыльце, потом побежала в вишенник. Нагнула ветку и принялась обирать ягоды. Они были еще твердые, чуть-чуть привеченные солнцем, но Олине хотелось хоть чем-нибудь угостить Ивана. Несколько дней назад ей удалось выменять на базаре на старые отцовы ботинки немного муки, и вот теперь она решила удивить своего суженого варениками.

Нарвав в подол недозревших ягод, вернулась в дом. Проворно развела огонь, ополоснула вишни и принялась месить тесто. Работалось легко и споро, в руках все так и пело, потому что готовила завтрак для самого близкого, самого дорогого человека. И не заметила, как раскатала тесто, налепила вареников и опустила их в кипящую подсоленную воду. А вскоре они уже стали всплывать, потемневшие, гладенькие, лоснящиеся. Тогда она выложила их в миску и, как настоящую драгоценность, понесла в светлицу. Иван, как и прежде, лежал, съежившись у стены, и она не решилась его разбудить. Рушником прикрыла миску, чтобы вареники не остыли, поставила ее на табурет у изголовья и вышла во двор. Пусть Иванко, проснувшись, увидит готовый завтрак!

Было еще рано. Чтобы как-то убить время, Олина принялась — в который уже раз — разрыхлять на бывшем цветнике землю между считанными кустами картошки, которые ей удалось вырастить из очисток, потом поливала и подвязывала стебли помидоров, но мысли ее были с Иваном. Что же с ним стряслось? Где столько времени пропадал? Почему в чужой одежде? И что у него за рана?.. Билась в догадках, мучилась в неизвестности, даже в мыслях не отваживаясь спросить об этом Ивана. Издавна привыкла не то что не расспрашивать его ни о чем, но и не напоминать о себе. Потому что верила, всей душой верила: будничные заботы не для него, ее Иванко рожден для великих и славных дел. Тревога все же погнала ее в светлицу. Иван даже глазом не повел в ее сторону. Лежал, закинув руки за голову, уставившись широко раскрытыми глазами в потолок, а на табурете под рушником остывали вареники. Неужели не заметил? А ей так хотелось, чтобы он оценил ее старания.

— Мне сегодня идти на биржу… — решилась подать голос. — Ты никуда не собираешься?

Иван не ответил. Не сводил остекленевших глаз с потолка и молчал. Только когда она уже оделась и подошла к двери, попросил:

— Закрой ставни на крюк. Все!

Олина не могла понять, что бы это могло значить, однако стала послушно выполнять его просьбу. Закрыла ставни, поставила на кухне ведро с водой — может, надумает мыться? — закрыла наружную дверь на щеколду и нехотя направилась к калитке. Вышла на улицу, а ноги словно отказываются идти дальше. С какой бы радостью осталась она дома, плюнув на все эти повестки (что будет, то будет!), но ведь полиция… Полиция непременно нагрянет к ней, если она не отметится на бирже! И не придется ли тогда Ивану расплачиваться за ее поступок? Не дай бог, они еще заинтересуются его раной, станут выяснять, где был да что делал… Нет, уж лучше идти, чтобы не накликать беды на Иванову голову! Ну, а если ее ушлют на немецкую каторгу?.. Было бы с Иваном все хорошо, ради него она готова и на каторгу.

Миновала пустовавшие соседские домишки, хозяева которых еще весной перекочевали в села, выбралась на когда-то оживленную улицу Чкалова. Тишь, безлюдье. Прямо жутко. Ускорив шаг, направилась к Чеховскому переулку. И вдруг услышала:

— Олина!

Удивленно оглянулась, но вокруг — никого знакомого. Поодаль ковыляли, видно в церковь, две немощные старушки, на другом конце улицы тянул под гору тележку с бочкой воды босоногий мальчишка, да на перекрестке у водоразборной колонки маячил какой-то нищий — и больше никого. А может, это Иванко вспомнил ее и позвал?.. Даже улыбнулась этой мысли и пошла дальше. Но вот опять тот же приглушенно-настороженный голос:

— Олина!

Сомнений не было: ее звали. Остановилась, огляделась: кто бы это мог быть? И тут ее взгляд упал на оборванного, небритого нищего у водоразборной колонки. Что-то знакомое показалось Олине в его фигуре.

— Подайте, христиане, милостыню бедному калеке, не поскупитесь на крошку хлебца ради ближнего… — затянул он, почувствовав на себе пристальный взгляд Олины, и простер вперед руки, на которых не было пальцев.