Белый морок. Голубой берег

Как сомнамбула, слонялся Иван пустынными улицами и не замечал ни повешенных почти на каждом перекрестке заложников, ни свежих сообщений комендатуры, в которых говорилось: «Сегодня, в ответ на бандитскую акцию партизан в Пуще-Водице, повешена тысяча жителей города…» Опомнился только тогда, когда обо что-то споткнулся и чуть не упал. Увидел, что зацепился о ноги женщины, которая сидела на тротуаре — простоволосая, с землистым лицом, иссеченным морщинами, как дно высохшей лужи трещинами, а возле нее стояла помятая алюминиевая кружка для подаяния. Женщина даже не вскрикнула, не шевельнулась, сидела, опершись спиной о ствол придорожного клена и выставив на тротуар грязные распухшие ноги. В ее взгляде было такое безразличие ко всему, что Иван мгновенно постиг: эта уже обречена. Протянет максимум до комендантского часа (у нее даже не хватит сил найти приют на ночь), и первый встречный патруль пристрелит ее под этим кленом как нарушительницу комендантского режима. От сознания, что не одному ему уготована злая доля, у Ивана немного отлегло от сердца. К просителям милостыни он никогда не питал сочувствия — не желают работать, вот и клянчат пятаки! — однако на этот раз невольно полез в карман и неожиданно для самого себя вытащил оттуда пачку хрустящих, совсем новеньких рублей. Откуда они?.. И сразу вспомнил, как долговязый Эрлингер, выпроваживая его из камеры на волю, сунул ему что-то в карман. Без колебаний он бросил эти деньги в пустую алюминиевую кружку. Но женщина не поблагодарила, даже не взглянула на подаяние, а глядела и глядела в небесную синеву, словно бы ждала какого-то знамения.

«Что же ответить Миколе? Что?.. Вот если бы исчезнуть отсюда бесследно, чтобы не видеть больше ни Миколы, ни рехеровского остолопа Омельяна? Но куда исчезнешь, когда с одной стороны Рехер, а с другой — Калашник?.. А может, пойти к партизанам и выложить всю правду, как на исповеди? Рассказать все, а они уж пусть потом судят как хотят. Все равно жить так больше невозможно, а если уж суждено умереть, то лучше от своих… Но почему бы калашниковцам меня и не помиловать, не дать возможности вражеской кровью смыть мои невольные грехи?» — перед мысленным взором Ивана предстал истерзанный гестаповскими палачами, с откушенным языком Платон, за ним — распластанный на молодой травке под березами, с простреленной головой Петрович, затем закованные в кандалы Пащенко, Ревуцкий, Кудряшов, Левицкий. «Нет, такого не простят! Никто не простит!.. Может быть, умолчать обо всем этом? Рассказать только, как схватили гестаповцы, как истязали в нижнем ярусе подземелья и пытались завербовать… Да, да, о Рехере непременно нужно рассказать самым подробным образом. И объяснить, что я согласился на его предложение, чтобы только вырваться на волю и убежать в лес. А еще сказать, будто бы на очных ставках меня завалили… Ну, хотя бы тот же Платон или Тамара Рогозинская. Лучше, пожалуй, поставить под удар связную Петровича, женщина как-никак».

Все выходило словно бы складно, но он очень сомневался, что партизаны ему поверят. Разве они не знают, что такое гестапо? «Да и чем я докажу, что именно Платон или Тамара накликали беду на Петровича, выдали фашистам почти все подпольные райкомы, принимали участие в аресте Бруза? У меня ни свидетелей, ни доказательств — только предположения, шаткие предположения… Обвинять ведь всегда легче. Калашник, несомненно, не по собственной инициативе проявил ко мне интерес и затеял всю эту историю со встречей; на такой шаг его, вероятно, толкнули шептуны из разгромленного горкома. Им сейчас как воздух нужен «стрелочник», которого можно было бы обвинить во всех грехах и таким образом снять с себя ответственность. Станут ли партизаны вникать в мою трагедию? О нет, суд их не будет снисходителен! Своей искренностью я только помогу свить покрепче веревку себе на шею… Выходит, пророчество Рехера сбывается: путь к большевикам мне навсегда заказан. Навсегда! Что же теперь делать?»

Иван приткнулся лбом к круглой деревянной тумбе, сплошь оклеенной объявлениями и распоряжениями германских властей. И долго стоял неподвижно. А когда наконец раскрыл веки, в глаза бросилась необычно цветистая афиша. Футбол?.. Да, большая разукрашенная афиша приглашала киевлян посетить в воскресенье Всеукраинский стадион на Большой Васильковской, где должен состояться «матч сезона» между местным «Стартом», за который выступало немало мастеров бывшего киевского «Динамо», и сборной командой воинских частей гарнизона «ДУ».