Белый морок. Голубой берег

— Что-то не понимаю я тебя. Неделю назад ты запугивал меня партизанами, утверждал, что они повесят меня на первом суку, а сейчас сам к ним посылаешь…

— Все меняется, сынок. Сейчас сложилась такая обстановка…

«Говори, говори… Замыслил что-то злое, а прикидывается благодетелем. Эта вчерашняя комедия на Житомирском шоссе… хотя нет, он мог «пожертвовать» Кушниренко, чтобы завоевать мое доверие, послать в лес… чтобы по моим следам гестаповские шпики проложили тропку к партизанам. Но напрасны старания, на мне далеко не уедешь!»

— Что ты еще скажешь? — спросил Олесь с издевкой в голосе.

— Не медли! — Рехер словно бы и не заметил презрения сына. — Конечно, партизаны тебя хлебом-солью встречать не будут. Но если хочешь, чтобы они тебе поверили и приняли к своему шалашу, окажи им добрую услугу: пойди и предупреди, что близится их смертный час. Пусть загодя уйдут в припятские леса или белорусские пущи, так как через неделю-другую на Киевщину по распоряжению самого Гиммлера прибывает карательная дивизия. Против нее им не устоять. И пересидеть где-то в глуши тоже не удастся, потому что в их среде давно уже орудуют вражеские агенты, а по их следам — под видом советских партизан — следует зондеркоманда.

Олесь охватил руками колени, тяжело опустил голову на них. «Что, если в его словах хотя бы чуточка правды?.. С моей стороны было бы преступлением не предупредить товарищей по оружию о смертельной опасности. Они же, верно, не ведают ни об этой банде провокаторов, ни об агентах. Но как их предупредить? Кто мне поможет найти к ним кратчайший путь?»

— А как я могу быть уверен, что все сказанное тобой правда?

— О боже! Неужели ты думаешь, что я стал бы посылать единственного сына на напрасную гибель?

На это Олесь только молча пожал плечами.

— Хотя я понимаю: тебе действительно нелегко поверить в мою искренность. И в этом, конечно, не твоя вина: только родители бывают виноваты в том, что дети им не доверяют. Слишком долго я спекулировал на твоей врожденной доброте и доверчивости, а вот сейчас… Да что спекулировал — я был чрезмерно жесток и несправедлив с тобой. Думаешь, по чьей воле разрушено ваше уютное жилище на Соломенке? Кто спровадил в монастырь старого Гаврилу с питомцем? Кто отправил на немецкую каторгу твою невесту Оксану? Кто, наконец, выкрал у тебя друзей по подполью?.. Все это сделано если не моими руками, то по моему приказу. Не думай только, что я решил сейчас оправдываться перед тобой. После всего этого ты имеешь полное право возненавидеть меня, проклясть, но поверь: вины за собой я тогда не чувствовал, так как твердо верил, что, изолировав тебя, вырвав из твоего окружения, сумею вымести из твоего сердца мелкие чувства и привязанности, воспитаю фанатичного поборника идеи, которой я посвятил свою жизнь. Как видишь, я заботился не о себе и не о тебе. И если с обывательской точки зрения мои действия на самом деле выглядели непривлекательными, даже подлыми, то с точки зрения исторических критериев… Думаешь, мне легко было видеть твои ежедневные муки? Но я, зажав себя в кулак, сознательно приносил в жертву твою душу, делал все, что только мог, чтобы закалить тебя, чтобы твои крылья были готовы для далекого полета. Ведь большие государственные дела, высокая политика всегда творились ледяным разумом, кремневым сердцем и жестокими руками.

— Почему ты все это мне говоришь?! — вспылил Олесь.

— Потому что не могу больше молчать! — тоже повысил голос Рехер. — Сейчас для нашего края настало такое время… Я мог без сожаления положить на плаху свою голову, мог послать на эшафот даже тебя, но когда на карту поставлено будущее отечества, когда встал вопрос о существовании украинского народа вообще…

— О боже! С какого это времени ты стал так болеть за судьбу родного народа? Раньше у тебя для него не находилось иных слов, как «омерзительная чернь», «никчемные сорняки», «быдло смердящее», «глупые смерды», «общественный мусор»…

— И все же я любил его. По-своему, но любил…

— Затягивать петлю на шее матери и в то же время разглагольствовать о любви к ней… Да будет проклята такая любовь!

Рехер слегка побледнел:

— Вам, большевикам, вряд ли понять таких, как я…

— Не тебе судить большевиков! Они грудью встали на защиту украинского народа, собственной кровью платят за ею свободу, а ты… Такие, как ты, приползли сюда с фашистским гадючьем, чтобы вообще из истории вычеркнуть память о нас. Так что о большевиках лучше помолчи!

— Да, великая правда оказалась на вашей стороне, — заупокойным голосом произнес Рехер. — Но как бы вы там обо мне ни судили, я никогда не желал зла своей земле.

— А что доброго ты для нее сделал? Чем помог в лихую годину?

— Я искренне стремился помочь, а вышло… Теперь я могу на весь свет заявить в назидание другим: пусть провалится земля под ногами того, кто намерен счастье в родной дом нести на чужих штыках!

Чего-чего, а такого признания Олесь никак не ждал. На мгновение ему даже показалось, что отец в самом деле осознал свои горькие ошибки и искренне хочет искупить хоть часть грехов перед Родиной, но он сразу же отогнал эту мысль.