Белый морок. Голубой берег

— Выйдем? — скорее приказал, чем спросил Рехер и открыл дверцу.

Держа под мышкой металлический ящичек, не спеша пошел между пеньками. Олесь последовал за ним, не догадываясь, что замыслил отец. Вот они подошли к толстенному дубовому пню, возле которого была куча угля и пепла; возможно, пень этот служил столом неведомым кашеварам. Рехер остановился, огляделся. Затем присел, вынул из кармана охотничий нож и, не обращая внимания на сына, стал отгребать от пня неистлевший уголь, копать землю. Олесь молча стоял поодаль, соображая, что делает отец. Когда ямка получилась достаточно глубокой, Рехер опустил в нее металлический ящичек и стал поспешно засыпать его песчаным суглинком, притоптал, замаскировал и сказал:

— Запомни это место, как собственное имя. Когда понадобится, ты должен разыскать его даже с завязанными глазами. Основным ориентиром для тебя должна быть усадьба дорожного мастера на семьдесят втором километре. За нею — первый поворот направо до этой порубки, а уже тут… Возьми нож и сделай своей рукой метку на пне.

— Послушай, а зачем это все?

— Потом узнаешь, а сейчас делай, что велят.

Олесь нехотя взял нож, нагнулся над могучим пнем. Что на нем вырезать? Черкнул по крепкому, прямо-таки железному срезу острым лезвием, но оно не оставило даже следа. Дерево буквально звенело. Тогда он налег на нож обеими руками и вывел на отполированной глади нечто похожее на латинскую букву «V».

— Виктория… Что ж, прямо-таки символическая метка, — сказал Рехер. — А теперь пойдем!

Когда отошли несколько шагов, Рехер остановился и сказал сыну:

— Еще раз внимательно осмотри местность и вруби ее в память до малейших деталей. От этого многое будет зависеть.

— Ты говоришь так таинственно, что можно подумать: под тем пнем закопан клад.

— Золото, мальчик, не мера человеческого счастья, — снисходительно улыбнулся Рехер, но взглянул на часы и обеспокоился: — Пойдем, времени у нас в обрез.

Они подошли к машине. Олесь упал на сиденье, все еще не в силах что-нибудь понять. Но еще больший сюрприз ждал его впереди.

На полдороге к Киеву Рехер съехал на обочину шоссе и остановил машину под старыми осокорями. По тому, как он все время поглядывал на часы, Олесь понял: отец нервничает. Но почему? И тут он ощутил, как и самого его охватывает волнение. Ему показалось… нет, он точно знал, что сейчас произойдет нечто невероятное.

Прошло минут пять — семь. Вдруг Рехер весь подался вперед, припал к ветровому стеклу. Олесь тоже вперил глаза в дорогу, но на ней ничего, кроме черной легковой машины, не увидел. Когда же черный «хорх» приблизился к ним, Рехер высунул руку из окна и подал водителю какой-то знак. «Хорх» сразу же замедлил ход и, поравнявшись с «опелем», круто развернулся, застыл на месте. Из него тут же вывалился на шоссе какой-то сутулый человек в гражданском. Рехер снова подал знак рукой — и «хорх», — злобно рыча, понесся к Киеву.

— Поди к нему, — обратился Рехер к Олесю и кивнул на высаженного из «хорха» человека. — Поди и отдай вот эту штуку. — Он подал через плечо заверенный печатью с орлом, но незаполненный мышиного цвета аусвайс.

Олесь даже не шевельнулся.

— Я прошу тебя, не медли!

Олесю ничего не оставалось, как идти к сутулому человеку, стоявшему у края дороги с таким видом, будто он ждал пулю в затылок. Вот уже десять шагов до него, семь, пять… И вдруг мир опрокинулся у Олеся в глазах: перед ним стоял Кушниренко. Постаревший, с отупевшим, незрячим взглядом. «Вот так сюрприз приготовил мне отец!» — чуть не задохнулся Олесь. Но не было у него силы сказать Кушниренко хотя бы слово. Как жаждал этой встречи, сколько мечтал о ней, а вот когда она настала, застыл перед Иваном как вкопанный и молчал.

Наконец все же собрался с духом:

— Ты свободен, Иван. Бери документы и иди, куда тебе подскажет совесть…

Не помнил, как вернулся к «опелю», как отец выехал на шоссе. Перед глазами неотступно маячила сгорбленная фигура бывшего курсового вожака…

XIX

— Вставай, сынок! Твое время настало… — подойдя к кровати, Рехер слегка тронул Олеся за плечо.

Тот нехотя оторвал от подушки голову, сонно заморгал глазами. В сизых предрассветных сумерках увидел по-праздничному торжественного отца, но никак не мог взять в толк, почему он в такую пору вырядился в новый черный костюм, снежно-белую рубашку при темном, в мелкую крапинку галстуке, на котором тускло поблескивал золотой партийный значок.

— Чего ты хочешь?

— Благословить тебя на святое дело. И распрощаться.

С глаз Олеся сразу спала мутная поволока, он вскочил с постели: что все это значит?

— Ты собирался уходить в лес к партизанам. Пора выступать в путь!

Это совсем обескуражило юношу:

— Но почему ты об этом хлопочешь?

— Потому что в Киеве тебе нельзя оставаться и дня, — деловито ответил Рехер. — После вчерашней встречи с Кушниренко… Пока не поздно, уходи. Тем более что ты уже давно готов к походу.

«Может, он собирается еще и дорогу к партизанам мне указать? — иронически сузились у Олеся глаза. — Очень подозрительные заботы. То чуть не на привязи держал, окружил целой сворой шпиков, а то вдруг сам выпроваживает в лес».