Белый морок. Голубой берег

— Понимаю, вы не верите мне, — по-своему истолковал Олесь Химчук молчание партизанских командиров. — И какие бы я слова здесь ни говорил, они ничего для вас не будут значить. Поэтому я хотел бы, чтобы за меня сказали вещественные доказательства. Думаю, такие аргументы способны пробить глухую стену вашего подозрения, недоверия и враждебности ко мне.

— Вы в самом деле можете представить такие аргументы? — спросил Ляшенко удивленно.

— Не более как через два-три часа. Прошу только выслать на порубище, расположенное неподалеку от дома вашего наблюдателя на Житомирском шоссе, поисковую группу. Пускай она найдет там на пепелище дубовый пенек, на котором ножом вырезана латинская литера «V», которая издавна символизирует победу. Под этим пнем закопана железная коробка с немецкими документами, которые, надеюсь, весьма заинтересуют вас. И все поставят на свои места. Но предупреждаю: пусть ваши люди будут очень осторожны. Сегодня утром вблизи от этого порубища был подорван в собственной автомашине полицайфюрер киевского генерал-комиссариата бригаденфюрер Гальтерманн, ехавший в Ровно инспектировать полки карательной дивизии СС…

Ляшенко с Сосновским чуть не задохнулись от удивления. О чем говорит этот странный человек? Какой полицайфюрер?

— А вам откуда это известно?

— Об этом — потом. А сейчас предоставьте мне возможность встретиться с командиром отряда. Вы ведь обещали…

— От своих слов мы не отрекаемся, но вам придется малость подождать: наш командир в отъезде.

Химчук воспринял это сообщение без особого энтузиазма, но протестовать или жаловаться не стал.

— Что ж, подожду. Дольше ждал…

XXV

Ляшенко с Сосновским не помнили, когда ждали Артема с таким нетерпением, как в этот урожайный на неожиданности день. Почти ежечасно посылали гонцов к Змиеву валу, но те каждый раз возвращались с неутешительными вестями: еще перед обедом покинув лагерь, командир до сих пор не возвращался, никто его больше не видел. Данило с Витольдом Станиславовичем только вздыхали, а через некоторое время снова посылали гонцов в командирский шалаш. Нет, они не сидели сложа руки, ожидая распоряжений. В их отряде уже давно так повелось, что, когда этого требовали обстоятельства, каждый из них не только имел право, но и был обязан брать на себя ответственность и отдавать необходимые приказы. Но сейчас возникла срочная необходимость совместно проанализировать положение и принять решения, каких, наверное, еще не приходилось принимать.

Спровадив в кладовку под замок и отдав под опеку словакам Олеся Химчука, Ляшенко с Сосновским решили прежде всего взять под тщательнейший надзор Покраша. Вызвали его со двора, куда он выносил Чудина на свежий воздух, и попросили хорошенько вымыть пол, навести порядок в светлице. Пока он, полураздетый, вспотевший, возился со шваброй, Ксендз тайком выслал к порубищу возле Житомирского шоссе Семена Синило с Яковом Новохатским на розыски металлической коробки с загадочными документами, о которой говорил Химчук. Затем отправил в Бантыши недавно сформированную для отправки за линию фронта спецгруппу во главе с Кириллом Колодяжным с приказом закрыть подпольный госпиталь и как можно скорее перевезти всех раненых вместе с семьей Григора Коздобыча в Бугринские леса, а Дришпака — в Корнин, чтобы тот навел справки о Покраше.

В полдень дневальные принесли со Змиева вала в трофейных кесселях наваренного Клавой борща и каши. Проголодавшиеся партизаны поспешили в сенник обедать. Оставив все дела, Ксендз тоже отправился в хату, где хлопотал Покраш. Окинув взглядом убранную светлицу, специально похвалил новичка за хорошую работу и, будто в знак своего особого расположения, пригласил его за стол. Тот, что называется, пионом расцвел от радости, однако Ксендзу показалось, что слишком уж тщательно мыл он, а потом вытирал руки, с подозрительной медлительностью причесывался да подпоясывался. Лишь после того как Федько наполнил миски, нарезал хлеба и все заняли за столом места, Покраш примостился на самом краешке, будто казанская сирота. Как-то украдкой взял ложку, но так и не макнул ее в борщ.

— Ну и постарались сегодня кашевары! Такого вкусного борща с предвоенных дней не доводилось есть, — отведав пищи, не удержался от похвалы Ляшенко.

— В самом деле, сегодня у нас царский обед, — поддакнул ему Федько. — Наверное, это заслуга нового повара, раненого Квачило…

Ксендз склонился над миской, зачерпывая ароматный, наваристый борщ, однако не спускал взгляда с Покраша, который, силясь, жевал корку, для отвода глаз взбалтывал ложкой борщ, явно избегая отведать его.

— А вы почему это брезгуете сегодняшним обедом? — спросил внезапно Ксендз, обращаясь к Покрашу.

Можно было ожидать, что тот от неожиданности вздрогнет, однако он ничем не выдал свою тревогу. Лишь поднял невинно-чистые серые глаза, уставился на Витольда Станиславовича таким неподдельно удивленным взглядом, что тот даже поперхнулся. Но все же выдала Покраша зеленовато-мертвенная бледность, которая вдруг выступила на его лице.

— Так что на это скажете? — Ксендз говорил уже с нескрываемой насмешкой в голосе.