Белый морок. Голубой берег

И все же Артему было нелегко, ох как нелегко сделать эти выводы. Не привык он выносить поспешные приговоры людям даже при наличии на первый взгляд неоспоримых фактов. Особенно после того, как незадолго до начала войны нечестивцы и подлецы чуть не загнали в могилу его научного руководителя и старшего товарища Дмитрия Крутояра. И все же переутомление, ночные тревоги, Случайно услышанная перепалка между партизанами сделали свое дело. Артем поверил, что Одарчук далеко не тот, за кого стремился себя выдать. Правда, где-то на самом донышке сердца ворошилось сомнение: «А вдруг это ошибка? Может ведь произойти такое фатальное стечение обстоятельств… Нет, здесь нужно еще хорошенько подумать. И прежде всего — послать в Киев надежного человека».

— Об этих бумагах пока ни слова! Ясно?

— Зачем обижаешь, комиссар? Я не привык к предупреждениям!

— Ну, прости! — и Артем пожал Ксендзу руку.

Потом круто обернулся, вложил в рот два пальца — над опушкой прозвучал сигнал боевой тревоги.

X

Они ехали молча. В притихшем, захмелевшем от дремоты лесу изредка слышалось лишь посапывание коней да порой похрустывал под копытами пересохший валежник. С каждым шагом короче становилась их дорога, а они все молчали. Даже в мелколесье, клином сбегавшем под гору к разбитому еще осенью тракту, не было произнесено ни слова. Молча спешились, молча привязали коней и долго-долго смотрели на багряные отблески горизонта, куда, выгибаясь меж холмами, уходила грунтовая дорога.

— Что ж, Артем, мне пора…

Он вздрогнул. Все время ждал этих слов, и все же вздрогнул. Слишком уж не хотелось ему посылать эту женщину в далекий и опасный путь. Но иного выхода не было.

— Будь умницей, Клава. На тебя — последняя надежда…

Артем сердцем чувствовал: в такую минуту надо было сказать что-то иное, но нужные слова почему-то затерялись в памяти.

— Не надо, Артем, все ясно, — сказала она с чуть заметной улыбкой.

Благодарно посмотрел он ей в глаза и вдруг заметил, что они совершенно такие же, как у его Насти. Сколько уже дней Клава была рядом, они делили горести неудач и трудности походов, а он лишь теперь, перед разлукой, обнаружил это удивительное сходство. И сразу же что-то давно забытое, похороненное шевельнулось в сердце, защемило. Не успел опомниться, как перед глазами встала Настя. Серебристый бисер инея на пушистых ресницах, лукавые искорки в бездонных глазах…

— А гонца к пожарищу Стасюкова хутора пришли, как и договорились. Думаю, за неделю-полторы успею выяснить обстановку в Киеве, — она протянула руку.

Он снял со своего плеча сумку с харчами из куцых партизанских запасов и отдал ей:

— Возвращайся с добрыми вестями.

— Это уж какие будут…

Короткое прощанье. Без громких пожеланий, без поцелуев и вздохов. Просто они еще раз посмотрели друг другу в глаза, пожали руки и расстались.

Согнувшись под ношей, Клава медленно пошла по обочине тракта походкой предельно уставшего человека, который возвращается к голодным детям с выменянными в селах продуктами. Со стороны она и впрямь казалась обыкновенной меняльщицей, которые тогда сотнями бродили по глухим деревням в поисках хлеба.

Артем смотрел ей вслед, а видел Настю. Вот так же устало, чуть ссутулившись под ледяным осенним ветром, вела она свою бригаду на ударную смену в тот памятный вечер тридцать первого года. А потом — внезапный стук в дверь среди ночи, меловое лицо секретаря комячейки, краткое, как телеграмма, сообщение: Настя сорвалась с плотины в днепровскую стремнину… И Артему вдруг подумалось, что Клава сейчас тоже пошла в последнюю свою дорогу. И до боли захотелось крикнуть ей вдогонку, вернуть, пока не поздно. Однако долг, тяжкий долг командира, вынудил его заглушить жалость. Он молча смотрел ей вслед, пока она не исчезла за холмом. И только тогда вскочил на коня. И уже из седла увидел вдалеке под раскинувшимся ясенем Заграву.

«Как он тут очутился? Столько километров промерил за нами следом? И зачем, спрашивается?..» Ему показалось, что глаза Василя полны слез. Конечно, на таком расстоянии, да еще в вечерних сумерках, трудно было разглядеть лицо, и все же ему показалось, что Заграва плачет. «Боже, а что, если Василь ее любит… И как это я раньше не заметил? Почему было не отправить его провожать Клаву?»

Коря себя за слепоту, Артем подъехал к Заграве. Тот хотя бы глазом повел в его сторону. Как и раньше, грустно смотрел на разбитую дорогу меж холмами, за которыми исчезла Клава.

— Ты как сюда, пешком?

— На крыльях, — ответил тот недружелюбно.

— Может… сядешь на Клавиного?

Василь молча взобрался на покладистого, привычного к хомуту коня, реквизированного в Миколаевщине. Тронулись через кустарники.

— Вот так и сиротеет наша группа… — сказал Заграва, когда углубились в лес.

— Почему же сиротеет? О Клаве нечего тревожиться. Документы ей Ксендз нарисовал надежные, а женщина она сообразительная, умная.

Заграва вздохнул: мол, Павлусь Верчик тоже был не из глупых.

— А она… надолго?

— Дело покажет.

На этом и прервался разговор.