Белый олеандр

Я сортировала белье в прачечной-автомате: цветное от белого, для горячей стирки и для холодной. Мне нравилось разбирать вещи, бросать монетки, вдыхать успокаивающий запах порошка и сушилок, слушать рокот стиральных машин, шлепки простыней и джинсов, когда женщины складывали чистую одежду. Дети играли с корзинами для белья, надевали их на голову, как клетку, сидели, точно в лодке. Я тоже хотела сесть и притвориться, что плыву по морю.

Мать ненавидела любую домашнюю работу, особенно ту, что происходила на глазах у окружающих. Она тянула, пока у нас совсем не оставалось чистой одежды, и иногда стирала трусы в раковине, лишь бы выиграть еще несколько дней. Когда больше ждать было нельзя, мы быстро загружали белье в прачечной и уходили в кино или книжный магазин. Когда возвращались, наши мокрые вещи всякий раз валялись в беспорядке на стиралках и столах. Противно было, что кто-то их трогает. Почему нельзя, как все, остаться и подождать, пока закончится стирка? «Потому что мы не как все, — отвечала мать. — Далеко не как все».

Вот только белье у нее тоже пачкалось…

Когда все перестиралось и высохло, а простыни приобрели вменяемый цвет, я поехала домой на машине Ники, которую та давала мне по особым случаям, например, когда слишком упивалась или когда я стирала ее одежду. Припарковалась перед домом. На переднем крыльце сидели две незнакомые девушки. Белые, со свежими, не тронутыми макияжем лицами. На одной — винтажное серое платье в цветочек. Соломенные волосы убраны в пучок и закреплены деревянной палочкой. Другая, темноволосая, — в джинсах и розовой хлопчатобумажной водолазке. Черные чистые волосы рассыпались по плечам. Через розовый хлопок проступали маленькие соски.

Блондинка встала, щурясь от солнца. Глаза такого же цвета, как платье. Веснушки. Неуверенно улыбнулась, когда я вылезла из машины:

— Вы Астрид Магнуссен?

Я вытащила с пассажирского и заднего сидений полные сумки одежды.

— Вам какое дело?

— Я Ханна. А это Джули.

Вторая тоже улыбнулась, но не так широко.

Я видела их впервые. Они точно не учились в Маршалл-Хай и были по возрасту слишком молоды, чтобы работать в социальной службе.

Ханна зарделась от смущения и оглянулась на темноволосую Джули, ища поддержки. Неожиданно я увидела себя их глазами: грубая, уличная. Подведенные глаза, черная блузка из полиэстера, тяжелые ботинки, каскад серебряных колец в ухе, от крошечных до размером с грейпфрут. Ники с Ивон как-то от скуки проткнули мне уши. Я не сопротивлялась. Им нравилось меня преображать, а я уже усвоила: что там ни вешай в уши, я нерастворима, как песок в воде. Можно взбаламутить воду, но я всегда опущусь на дно.

— Мы пришли узнать, может, вам что-нибудь нужно, — продолжала Ханна.

— Мы знакомы с вашей мамой, — добавила более глубоким спокойным голосом Джули. — Навещаем ее.

Ее новые дети. Незапятнанные, как снежинки, яркие и свежие, ничего не помнящие. Я провела в приемных семьях почти шесть лет, голодала, плакала, побиралась. Мое тело стало полем сражения, душа покрылась шрамами и воронками, как осажденный город, и теперь меня заменили на что-то непокалеченное и невредимое?

— Мы из Помоны, учимся в Питцеровском колледже. Узнали о ней на феминологии. Навещаем каждую неделю. Она потрясающая! Каждый раз просто ум за разум заходит!

Зачем мать прислала этих студенток? Хотела смолоть меня в муку и испечь горький хлеб? Наказать за нежелание все забыть?

— Что ей от меня надо?

— О нет, она нас не посылала! — объяснила Ханна. — Мы сами. Мы сказали ей, что вышлем вам интервью. — Она показала журнал, который до этого держала свернутым трубочкой, и густо покраснела.

В каком-то смысле я даже позавидовала — я краснеть давно разучилась. Чувствовала себя старой и корявой, неузнаваемой, как ботинок, побывавший в зубах у собаки.

— А потом подумали, что раз мы теперь знаем ваш адрес, то можно… — Она беспомощно улыбнулась.

— Подумали, что поедем и посмотрим, вдруг надо чем-то помочь, — добавила Джули.

Они меня боялись. Думали, что дочь моей матери должна быть другой, больше похожей на них, мягкой и открытой. Мать их, значит, не пугает, а я — да…

— Интервью? — Я протянула руку за журналом.

Ханна распрямила его на цветастом колене. С обложки смотрело лицо матери за проволочной сеткой. В камере, с телефонной трубкой в руке. Наверно, что-то натворила — обычно свидания проходят за столами во дворе. Она была красивой, улыбалась совершенно здоровыми зубами — единственная пожизненница во Фронтере с хорошими зубами, — но глаза выдавали усталость. «Современная литература».

Я присела рядом с Джули на треснутые доски крыльца. Ханна опустилась на ступеньку ниже, ее платье взметнулось, как на Айседоре Дункан. Я полистала журнал. Жесты матери: ладонь у лба, локоть на подоконнике, голова прислонена к окну, глаза опущены. «Мы больше своей биографии».

— О чем вы с ней говорите?

— О поэзии, — пожала плечами Ханна, — книгах, музыке… обо всем. Иногда она комментирует новости. Мелочь, которую даже не заметишь, вдруг выворачивает в совершенно неожиданную сторону. Просто невероятно!

Трансформация мира.