Белый олеандр

— Что играет? — спросила я.

— Тише ты!

Расплачиваясь, я не вспомнила, что делать с деньгами. Кассирша колыхалась, как пудинг из тапиоки, и отводила глаза. Она назвала какие-то цифры, я вытащила деньги, однако не знала, что дальше. Она сама взяла у меня с ладони нужную сумму.

— Данке, хоришо, гутен таг, аригато, — поблагодарила я, надеясь сойти за интуристку. — Дар-эс-Салам.

— Дар-эс-Салам, — повторила Ники, когда мы сели на площади перед музеем.

Именно такой я должна была быть в детстве — радостной, легкой, как воздушный шарик. Мы пили в тени колу и смотрели на прохожих, которые сильно смахивали на животных. Тут вам и антилопа гну, и лев, и птица-секретарь. Тапир и курчавый як. Когда я в последний раз так смеялась?

Ники сказала, что надо в туалет.

— Я не хочу.

— Потом поздно будет!.. Идем!

Мы вернулись в здание, отыскали двери со странными человечками в брюках и юбке. Как смешно мы делим людей по юбкам и брюкам! Неожиданно мир с его половыми условностями показался фантастическим и надуманным.

— Не смотри в зеркало, смотри под ноги, — велела Ники.

Я разглядывала темно-серую плитку, грязный пол в плохом освещении. Во рту отдавало металлом. Из кабинки вышла пожилая дама в желтовато-коричневом брючном костюме. Загорелое лицо, волосы, туфли и пояс были того же цвета.

— Как поджаренный бутерброд с сыром!..

— Извините, моей подруге нехорошо. — Ники прыскала со смеху.

Она втолкнула меня в кабинку для инвалидов, закрыла дверь, расстегнула мне молнию и посадила на горшок, как маленькую. Я болтала ногами и от смеха никак не могла сходить.

— Заткнись и сикай! — приказала Ники.

— Сделай пи-пи для Энни, — сказала я и помочилась.

Оказывается, мне все-таки было нужно. От звука струи в унитазе снова стало смешно.

— Ники, я тебя люблю!

— Я тебя тоже.

Выходя из туалета, я мельком увидела в зеркале свое отражение: красное лицо, черные, как у сороки, глаза, всколоченные волосы, — дикая, точно зверь. Испугалась. Ники поспешила меня вывести.

Перешли в крыло современного искусства. Я сюда никогда сама не ходила. Когда были здесь с матерью, она ставила меня перед красно-синим квадратом Ротко и по часу его объясняла. Я так ничего и не поняла. Теперь мы с Ники стояли на том самом месте и смотрели, как три цветовые зоны пульсируют, проявляя новые оттенки: томатный, гранатовый, пурпурный. Красное росло, синее отступало, как и говорил Кандинский. Дверь в другое измерение.

Утрата, горе, скорбь — вот что изображала картина! Не гнилость и страх, которые навалились утром, а чистое горе. Бессловесное и непостижимое. Мы с Ники обняли друг друга за талию и скорбели. Я представляла жалость к человечеству, которую ощущал Иисус. Как невозможно все это, как достойно восхищения! Это полотно было как виолончель Казальса, как реквием. Мы с матерью, Ники и Ивон, Пол, Дейви и Клэр… Как велика человеческая способность страдать! Остается только взирать в благоговейном ужасе. И дело вовсе не в выживании, а в полноте, в том, сколько сможешь почувствовать и удержать.

Вышли на солнце, мрачные, словно после похорон.

Я повела Ники на постоянную экспозицию, требовалось увидеть богинь. В индийских залах обитала вся остальная часть древнего уравнения. Пышные фигуры танцевали, занимались любовью, спали, сидели на лотосе с руками в характерных мудрах. Шива танцевал в окаймлении бронзового огня. Тихо играли индийские раги. Мы отыскали каменного Бодхисаттву, с усами и в драгоценностях. Он прошел через дверь Ротко, удержал и новое, и старое и вышел с другой стороны. Мы сидели на скамье и впускали в себя его сердце. Мимо, не задерживаясь, проходили посетители. Бросали на нас беглые взгляды. Мы их даже не замечали, как камень — муху.

На землю спустились не скоро. Немного посидели с Ивон перед телевизором, но это было слишком: комната вращалась, меняла цвет, а она пялилась на крошечные головы в ящике. Я рисовала, как воздух заполняется идеальными шестигранными снежинками. По моему желанию они то падали, то поднимались вверх. Вошел Сергей и следом за ним — белый кот. Очень друг на друга похожи. Ум, как аквариум с золотыми рыбками, — все про юбки и брюки.

Я не могла больше оставаться в захламленном уродливом доме вместе с Сергеем и его рыбкой, у которой тупо открывался и закрывался рот. Взяла бумагу, акварель, села на крыльце и стала рисовать по мокрому листу. Получались блейковские фигуры, под водой в лучах восходящего солнца. Вышла Ники. Курила и смотрела на пятна света вокруг фонарей. Рина и Наталья угостили нас «Столичной» — все равно что мертвому припарки. Рина была лисой, а Наталья — арабской кобылицей с вогнутым лицом. Они говорили по-русски, и мы понимали каждое слово.