Белый олеандр

Ничего не происходило почти час, и я решила, что нам втюхали черт-те что. А потом началось — как будто поехали на лифте. Ники смеялась и махала руками у меня перед носом. Ее пальцы оставляли в воздухе огненные следы.

— Ну как? Добавить?

Кожа горела и покалывала, точно пошла сыпью, хотя выглядела как всегда. А вот небо изменилось. Стало огромным слепым бельмом. Вид этого ужасного пустого неба пугал. Как будто Бог одряхлел и ослеп или, может, не хотел больше видеть. Вполне логично. Все вокруг было как обычно, но почему-то стало просто невыносимым. Я всегда старалась не думать, какое вокруг убожество, пыталась найти хоть каплю красоты.

С кислотой не замечать больше не получалось. Это был кошмар, ужас. Разруха, как в адском саду! Треснувшее крыльцо, четыре ржавые, уходящие в землю машины на заросшем участке соседа, железная ограда с колючей проволокой вокруг магазина киношного реквизита, битое стекло на мостовой. Мелькнула мысль, что мы живем на самом дне Лос-Анджелеса, где сваливают и сжигают угнанные машины и скапливается мусор. Меня тошнило, кожа пылала, во рту отдавало металлом, как будто жуешь фольгу. На дороге, в ворохе мягких перьев, лежала раздавленная птица.

Я боялась сказать Ники, что мне страшно. Казалось, что если назову вещи своими именами, то начну кричать и уже не остановлюсь.

Мир сузился до безжизненных обломков. Мы тоже были городским мусором, как эта птица, брошенные магазинные тележки и ржавая «Ривьера». Гудели высоковольтные провода, и наши клетки мутировали под их коварным излучением. Никому не было дела до обитателей этих задворок цивилизации, где все брошено по причине дряхлости или истощения. Мы с Ники остались вдвоем, как тараканы после конца света, снующие меж развалин и дерущиеся за мертвую плоть. Как во сне про плавящееся лицо матери. Я боялась спросить, не плавится ли мое собственное — не хотела привлекать к нему внимание…

— Ты в порядке? — Ники легонько потянула меня за волосы на затылке.

Я едва заметно покачала головой, даже не была уверена, сделала ли это на самом деле или просто подумала. Боялась двигаться.

— Не дрейфь, вначале всегда так!

Она превратилась в чертика из табакерки, Тряпичную Энни. Приходилось напоминать себе, что это игра сознания. Это Ники, повторяла я про себя, я ее знаю. Когда ей было шесть, мать бросила ее в магазине в Алхамбре. Ники всегда вела учет расходов, оценивала возможности, рассчитывала проценты. Мне нравилось смотреть, когда она собиралась на работу; в форме официантки она напоминала Хайди в фильме про Уорхола. Даже если я ее сейчас не узнаю́, это она.

Я обливалась потом и трескалась, как старая брусчатка под грязным линолеумным солнцем. Тошнило.

— Давай куда-нибудь свалим, — прошептала я, дрожа. — Я все это ненавижу. Правда.

— Да не вопрос! Куда?

Ее странные кукольные глаза были похожи на черные пуговицы.

В прохладной тишине импрессионистских залов Музея искусств мир обрел привычные очертания, во всем его цвете, свете и форме. Как я забыла? Здесь со мной ничего не случится. Это порт, аванпост подлинного мира, где по-прежнему существует искусство, красота и память. Сколько раз мы бродили здесь с Клэр, с матерью. Ники попала сюда впервые. Мы шли мимо рыбацких лодок на якоре. Светящееся лимонно-бело-золотое небо окрашивалось розовым, в лужах отражалась улица.

Остановились у полотна, на котором женщина читала книгу в тенистом саду. Белое льняное платье с синей каймой шуршало, когда она переворачивала страницы. Восхитительный сине-зеленый цвет высокой, как папоротник, травы. Я увидела нас на этой пахнущей мятой картине: Ники в развевающемся белом платье, себя — в кисее с ткаными горошинами. Мы медленно шли к женщине, которая собиралась налить нам чаю. Я одновременно была здесь, в музее, и шла в испачканном зеленью платье по мокрой траве. Ветерок холодил кожу.

Кислота накатывала волнами, мы покачивались. Я больше не боялась. Знала, где мы — в настоящем мире.

— Ништяк, — прошептала Ники, держа меня за руку.

Некоторые картины открывались, как окна и двери, другие оставались разрисованными холстами. Я могла дотянуться до черешни Сезанна на богатой скомканной скатерти, взять персик и положить обратно. Я понимала Сезанна.

— Смотри, персики мы видим сверху, а черешню — со стороны.

— Как вишневый фейерверк! — Ники собрала пальцы вместе и резко развела. Хвостики черешни разлетелись во все стороны. — Хочу смотреть, как обычно, а не получается.

Незаметно подкрался похожий на филина сутулый смотритель.

— Ничего не трогать!

— Один раз умираем… — вполголоса сказала Ники, и мы перешли к следующему полотну.

Я чувствовала, что могу сама все это нарисовать. Действие кислоты усиливалось, и я не знала, где граница этого кайфа. Запредельная высота! Совершенно не похоже на апатию, тупость и забвение перкодана. Двухсотый этаж, пятисотый, ночное небо Ван Гога…

Остановились попить в местном кафе. Я точно знала, где я. В цокольном этаже этого здания — кабинет живописи, моя персональная площадка для игр. Поковырялась в автомате по продаже напитков, несколько раз прослушала вальс из «Спящей красавицы».