Белый олеандр

Мой подарок по сравнению с приготовленными для нее дарами Рона был совсем скромным.

— Давай, открой что-нибудь!

— Я ничего не хочу, — отозвалась она из-под смоченного уксусом полотенца.

— Я сама сделала…

Она сбросила полотенце и, несмотря на боль в висках, сорвала ленту и развернула оберточную бумагу, которую я собственноручно раскрасила под мрамор. Внутри был ее портрет в круглой деревянной раме. Она заплакала, бросилась в ванную. Ее стошнило. Я взяла угольный портрет и провела рукой по круглому лбу, изящным скулам, острому подбородку, дугам бровей.

— Клэр! — позвала я сквозь дверь.

Шумела вода. Я попробовала ручку. Не заперто. Она сидела на краю ванны в красном клетчатом халате, бледная, как зима, смотрела в сторону окна и прижимала руку ко рту. Моргала, прогоняя слезы, и избегала моего взгляда. Она как будто переломилась посередине и обхватила рукой талию, чтобы не распасться на части.

Я растерялась. Смотрела на розовато-оранжевые плитки, считала блестящие квадраты. Двадцать четыре от ванны до обогревателя. Тридцать от двери до раковины. Бордюр цвета вишневых капель от кашля с выпуклым узором. На матовой ширме ванны склонял голову лебедь.

— Мне нельзя пить… — Она набирала пригоршнями воду и полоскала рот над раковиной. — Только хуже становится. — Вытерлась полотенцем, коснулась моей руки. — Испортила тебе Рождество!

Я уложила ее на диван, смешала палитру и закрасила лист плотной бумаги черным и красным. Нарисовала языки пламени, как на обратной стороне пластинки Леонарда Коэна. Женский голос по радио пел «Аве Мария».

— Что значит «аве»?

— Птица.

Голос женщины превратился в усталую птицу на горячем ветру, черную птицу посреди пламени.

Когда Рон вернулся из Нового Орлеана, Клэр не встала с дивана. Не убралась, не пошла в магазин, не приготовила обед, не сменила простыни, не накрасила губы и не попробовала все исправить. Она лежала в красном халате и весь день то и дело отхлебывала херес. Ела тосты с корицей, оставляя корки, и слушала оперу. Вот чего она жаждала — истерической любви и неизбежного предательства! Все женщины там в конце концов закалывали себя, пили яд или умирали от укуса змеи.

— Бога ради, оденься хотя бы! — не выдержал Рон. — Астрид смотрит.

Было неприятно, что он меня впутывает. Сказал бы просто: «Я тебя люблю, я беспокоюсь. Давай сходим к врачу».

— Астрид, я тебя смущаю?

Трезвая она никогда бы не задала такой неловкий вопрос.

— Нет, — ответила я, хотя на самом деле смущалась, когда меня футболили туда-сюда, как гарнир за обедом.

— Я ее не смущаю.

— Ну а меня смущаешь!

Клэр кивнула и отхлебнула из бутылки, опираясь головой на подлокотник. Наставительно подняла тонкий палец в мигающем свете гирлянды:

— Наконец-то мы дошли до сути. Скажи мне, Рон, я всегда тебя смущала или это началось недавно?

Пьяная, она забавно произносила слова и поджимала губы, как Сэнди Деннис в «Кто боится Вирджинии Вулф».

В проигрывателе женщина, перед тем как себя укокошить, запела сопрано финальную арию то ли из «Мадам Баттерфляй», то ли из «Аиды». Клэр прикрыла глаза, растворяясь в музыке. Рон остановил компакт-диск.

— Мне надо было уехать, Клэр, это моя работа. — Он стоял над ней, протягивая руки ладонями вверх, как оперный певец. — Прости, что получилось в Рождество, но история-то рождественская. Я не мог подождать до февраля!

— Это твоя работа, — повторила она безжизненным голосом, который я терпеть не могла.

Он вытянул вперед гладкий и чистый указательный палец:

— Не начинай!

Хотелось, чтобы она укусила этот палец, сломала! Клэр, однако, молча допила остатки, аккуратно поставила стакан и свернулась под мохеровым пледом. Она все время мерзла.

— Она ездила с тобой? Блондинка твоя, телка. Как там ее? Синди, Кимми…

— Ах вот ты о чем… — Он отвернулся, стал подбирать грязные салфетки, пустые стаканы, кухонное полотенце, миску.

Я не помогала. Сидела на диване с Клэр, мечтая, чтобы он оставил нас в покое.

— Господи, я устал от твоей паранойи! Надо на самом деле кого-нибудь завести, чтобы была почва для ревности. Тогда, по крайней мере, кроме всего этого дерьма, получу и удовольствие!

Клэр смотрела на него из-под тяжелых, красных от слез век.

— А вот она тебя не смущает! С ней тебе путаться не стыдно!

Он наклонился за ее пустым стаканом:

— Опять двадцать пять…

Не успела я моргнуть глазом, как Клэр вскочила и отвесила ему оплеуху. Я порадовалась: давно пора! Но вместо того чтобы все ему высказать, она рухнула на диван, бессильно уронила руки на колени и зарыдала, икая. Вся энергия ушла на пощечину. Она вызывала у меня и жалость, и отвращение.

— Оставь нас, — попросил Рон.

Я посмотрела на Клэр, хочет ли она, чтобы я присутствовала в качестве свидетеля. Она рыдала, закрыв лицо руками.

— Пожалуйста! — повторил он настойчивее.

Я пошла к себе и, когда они заговорили, тихонько приоткрыла дверь.

— Ты обещала! Если возьмем ребенка…

— Я ничего не могу поделать…

— Мы так не договаривались. Значит, ей нужно уйти.