Белый олеандр

Тут я вспомнила, как Клэр водила меня в Калифорнийский институт искусств и даже взяла бланк заявления, как уговорила пойти в класс с углубленным изучением, помогала с домашними заданиями, каждый вторник возила в музей. Если у меня вообще есть будущее, то только благодаря ей. Потом я снова увидела, как она ползет, умоляет, и опять почувствовала отвращение. Помоги мне, Астрид, собери осколки, Астрид! Каким образом? Надо признать правду: я слишком на нее рассчитывала.

Немного почитала про Кандинского, попробовала применить его технику, делая мазки тяжелее к краю полотна. Старалась не слушать бесконечного Леонарда Коэна. Она, наверное, заснула. Пусть проспится.

Рисовала до темноты, потом включила свет и крутанула дурацкую пирамиду над столом, на которую ее сагитировала мать. Закрывая книгу про Кандинского, невольно прочитала: «Астрид от Клэр. С любовью».

Меня словно током ударило, детская обида погасла. Если у меня было что-то хорошее — только благодаря Клэр. Если я хоть на секунду признавала в себе какую-то ценность — потому, что она меня в этом убедила. Если вообще думала о будущем — потому, что она в него верила. Клэр подарила мне целый мир! Сейчас она во мне нуждается, и что я делаю? Поднимаю окна, запасаюсь едой и разматываю колючую проволоку…

Я пошла к ней и позвала у двери:

— Клэр!

Попробовала ручку. Заперто. Раньше она запиралась только для секса. Постучала.

— Клэр, ты как?

В ответ что-то неразборчивое.

— Клэр, открой!

Подергала ручку и тут расслышала:

— Прости. Прости, пожалуйста. Ради бога, прости меня!

— Клэр, открой, надо поговорить.

— Уходи, Астрид.

Голос был до неузнаваемости пьяным. Я удивилась. По моим расчетам, она должна была либо уже протрезветь, либо вырубиться.

— Послушай моего совета: держись подальше от конченых людей!

Из-за двери донеслись неясные сухие всхлипы, похожие на смех или рвотные позывы.

Я хотела сказать, что она не конченая, просто черная полоса, — и не смогла. Она сама знала, что с ней что-то очень не так, внутри не так. Как темное пятнышко в крупном бриллианте. Я должна была вдохнуть в это пятнышко жизнь. Не получилось. Она разыщет Рона, дозвонится ему и скажет: «Ты был прав, отсылай ее обратно. Я не могу жить без тебя».

— Ты не можешь отправить меня назад!

— Твоя мать права, — отозвалась она, с трудом ворочая языком. — Я идиотка. Самой от себя тошно!

Мать. Снова она все портит! Я отправляла обратно в тюрьму все письма, которые мне попадались, но, видимо, были и другие.

Я опустилась на пол, как жертва автокатастрофы, которая придерживает рукой вываливающиеся внутренности. Захотелось уйти к себе, завалиться на постель, под чистые простыни, и заснуть. Я сопротивлялась этому порыву, придумывая, что бы такое еще сказать:

— Она тебя совсем не знает!

Скрипнула кровать. Клэр шатаясь подошла к двери.

— Он не вернется, Астрид.

Она стояла совсем рядом. Потом, судя по голосу, села и прошептала в щель:

— Подаст на развод…

Хорошо бы. Тогда у нее, у нас обеих, появит шанс выжить — потихоньку, безо всякого Рона, который гоняется за страхами, торгует надеждой, бросает жену на Рождество и возвращается домой, как раз когда она начинает привыкать без него. Да, хорошо бы. Не нужно будет притворяться, затаив дыхание, подслушивать, с кем он говорит по телефону.

— Ты же знаешь, Клэр, это не конец света.

Она пьяно засмеялась:

— Семнадцать лет! Ну расскажи мне, девочка, что же тогда конец?

Я вела ногтем по замысловатому рисунку деревянной двери. Чуть не ответила: «Когда у матери пожизненный срок, а единственный человек, которого любишь, слетел с катушек. Когда в лучшем за всю твою жизнь доме обсуждают, не отправить ли тебя обратно».

С другой стороны, я не хотела быть как Клэр. Предпочитала оставаться собой, даже с матерью, которая в бессильной ярости томится в тюрьме. Все лучше, чем бояться грабителей и насильников, верить, что мелкие зубы — к несчастью, что глаза несимметричные, и нельзя убивать рыбу, гадать, любит ли муж, любил ли вообще или принимал за кого-то другого, а притворяться больше нет сил…

Хотелось прижать Клэр к груди, но что-то внутри меня ее отталкивало. Я напоминала себе, что это Клэр, она меня любит. Только вот она не могла сама о себе позаботиться, и меня уносило прочь. Она тянулась к моей руке, хотела войти. А я сомневалась, что смогу опять ее спасать. Лабиринт рисунка на двери закончился тупиком, павлиньим глазом.

— Мать сказала бы, что самое худшее — потерять самоуважение.

Снова слезы. Ее резкая, болезненная икота отдавалась у меня в горле. Она заколотила по двери кулаком, а может, головой. Терпеть это не было сил, пришлось снова лгать:

— Ты же знаешь, Клэр, он вернется! Он тебя любит!

Плевать, вернется или нет! Он хотел отправить меня обратно, и за это пусть разобьет вдребезги свой классический «Альфа Ромео» цвета собственной седины!

— Если бы я знала, что такое самоуважение, то, может, смогла бы судить, потеряла я его или нет, — донесся ее голос.

Страшно хотелось спать, глаза слипались. Я прислонилась головой к двери. В гостиной мигала гирлянда, по неоткрытым подаркам рассыпались иголки.

— Хочешь есть?