Белый олеандр

Дорогая Астрид!

Девушка из «Современной литературы» приезжала брать у меня интервью. Ей хотелось узнать обо мне все. Мы проговорили несколько часов, и это «все», что я ей рассказала, — сплошная ложь. Дорогая моя, мы шире собственной биографии. Кто, как не ты, должен это знать. В чем биография души? Ты родилась дочерью поэта, ты с детства обладала красотой, ты получила творческий дар вместе с молочной смесью и яблочным пюре, вместе с поцелуем на ночь. Потом у тебя появился пластиковый Иисус и немолодой любовник с семью пальцами на руках, ты побывала заложницей в бирюзовом доме, балованной дочкой депрессивной актрисы. Теперь ты живешь на Риппл-стрит, откуда шлешь мне фотографии с мертвецами и плохие стихи, составленные из моих слов. Ты хочешь знать, кто я такая?

Кто я? Я та, кем себя объявляю сегодня, а завтра — совершенно другой человек. Ты слишком любишь свою ностальгию, думаешь, что память может защищать и утешать. Прошлое скучно. Важен лишь человек сам по себе, то, что он создал, то, чему научился. Воображение использует лишь необходимые детали, от остального же избавляется — а ты хочешь строить музеи.

Не копи прошлое, Астрид. Ничего не надо беречь. Жги его. Художник — феникс, ему нужно сгореть, чтобы вновь воспрянуть.

Твоя мать.

В автоматической прачечной я рассортировала нашу одежду — цветную и светлую, для прохладной и горячей стирки. Мне нравилось стирать, нравился звон монеток в автоматах, успокаивающий запах порошков и сушилки, гул машин, хлопанье простыней и джинсов, когда женщины складывали выстиранную одежду, нравились свежие рубашки. Дети играли с корзинами белья — носили, как клетки с птицами, залезали в них, как в лодки. Мне тоже хотелось залезть в одну, сделать вид, что я гребу на корабль.

Мать терпеть не могла работу по хозяйству, особенно если ее приходилось делать на людях. Она тянула, пока вся наша одежда не пачкалась, иногда стирала белье в раковине, чтобы не ходить в прачечную еще несколько дней. Когда дальше тянуть было уже невозможно, она быстро загружала в машины белье и уводила меня в кино, в книжный магазин. Каждый раз мы возвращались и находили вещи вываленными из машин или брошенными на стол, мокрыми и холодными. Мне было неприятно, что чужие трогают их. Все же спокойно стоят и смотрят за бельем, почему мы не можем? «Потому что мы — не „все“, — говорила мать. — Мы далеко не „все“, Астрид».

Хотя даже ей приходилось возиться с грязным бельем.

Когда все высохло, я вернулась домой в машине Ники, которую она доверяла мне в особых случаях — если, например, она напивалась и не могла сесть за руль или я стирала ее одежду. Машину я оставила у забора. На крыльце сидели две незнакомые девушки. Свежие лица, не тронутые косметикой. Одна была в старомодном платье с мелкими цветочками, соломенные волосы собраны в пучок, проткнутый японской палочкой для еды. Вторая была в джинсах и розовой майке с высоким воротником, блестящие черные волосы до плеч, соски, торчащие сквозь розовую ткань.

Светловолосая встала, щурясь на солнце, глаза у нее были серые, как платье, по лицу расползлись веснушки. Неуверенно улыбнулась, глядя, как я вылезаю из машины.

— Ты Астрид Магнуссен?

Я вытащила мешок для мусора со сложенной одеждой, полезла в багажник за вторым.

— А вы кто такие?

— Я Ханна, — сказала светловолосая. — А это Джули.

Темненькая тоже улыбнулась, но не так широко.

Никогда их не видела. В Маршаллской школе таких нет, для социальных работников слишком молоды.

— Да, и что?

Ханна, с розовыми от смущения щеками, обернулась к темноволосой Джули, ища поддержки.