Белый олеандр

Светофор опять зажегся красным. Теперь мне хотелось столкнуть с тротуара Клер. Куда бы мы ни пошли, люди вечно рассказывают ей о своих несчастьях. Чувствуют, что она слишком деликатна, не может просто так повернуться и уйти. Бродяга подошел ближе. Наверно, это первый за много месяцев нормальный человек, который его слушает.

— Никак не могу найти работу, — продолжал он. От него пахло. То ли сам облил себя мочой, толи кто-то еще решил его ославить. — Ни один хрен не берет.

— Кто-нибудь возьмет, — сказала Клер. Закатное солнце оттеняло красным кончики ее волос, выбившиеся пряди.

— Вы человек, да, — сказал он. — Таких теперь редко встретишь. А им всем подавай безотказных, как машина. — Он дышал ей прямо в лицо, но Клер была слишком тактична, чтобы отвернуться. Не хотела его обидеть. Люди всегда угадывали это в ней. — Сколько им нужно людей, чтобы жарить гамбургеры?

— Не знаю. Много, наверное. — Она неуверенно улыбнулась, отводя с лица подхваченную ветром прядь.

Загорелся зеленый, но мы никуда не двигались. Застряли у светофора на перекрестке Сансет и Кахуэнга. Люди огибали нас, как дыру в тротуаре. Бродяга подошел еще ближе.

— Вы считаете меня человеком? — сказал он тихо, словно по секрету. В дырке от выбитого зуба показался язык.

Клер покраснела и смущенно пожала плечами. Конечно, нет. Как можно считать его человеком? Мне хотелось столкнуть его с тротуара.

— А раньше женщины на меня западали. Постоянно. Когда у меня был заработок.

Я видела напряженную неловкость на лице Клер, ей хотелось отодвинуться, но она щадила его чувства. В руках у нее был пакет глянцевых снимков восемь на десять, за которые только что заплачено двести долларов. Мимо проехал черный «корвет», громыхая рэпом.

— Вы добрая женщина, но не стали бы раздеваться передо мной, правда?

Сгибая пачку фотографий, Клер пыталась что-то сказать. Губы дрожали, нежное лицо исказилось.

— Я не…

— Я не виню вас. Но вы не стали бы.

Вид у него был очень печальный. Я потянула Клер за руку.

— Клер, нам пора.

Но она была слишком поглощена этим бездомным бродягой, расставившим ей ловушку на жалость. Клер попалась.

— Мне так не хватает женщин, — продолжал он, — их нежного запаха. Вы чудесно пахнете, сколько бы одежды на вас ни было.

Духи Клер, ее «Л'эр дю тан», были здесь совершенно не к месту, как анемон на поле боя. Удивительно, что он чувствовал этот тонкий аромат сквозь собственную вонь. Но я понимала, что он хочет сказать, я сама обожала запах Клер. Мне нравилось сидеть у нее на постели, терпеливо ждать, пока она расчешет мне волосы, заплетет их во французские косички. Я могла сидеть так сколько угодно, наслаждаясь одним воздухом вокруг нее.

— Спасибо, — прошептала она. Это же Клер, которая боялась ранить неосторожным словом любого, даже этого старого унылого придурка.

— Можно, я понюхаю ваши волосы? — спросил он.

Клер побледнела. Есть ли предел этой деликатности? Он мог сделать что угодно, Клер просто не смогла бы остановить его.

— Не бойтесь. — Он поднял руки с коричневыми ороговевшими ногтями. — Смотрите, сколько народу. Я даже не дотронусь до вас.

Кивнув, она закрыла глаза. Бродяга шагнул к ней, кончиками пальцев осторожно взял прядь ее мягких темных волос, как цветок, и глубоко вдохнул. Шампунь у Клер был с гвоздикой и розмарином. По его лицу разлилась блаженная улыбка.

— Спасибо, — прошептал он и пошел прочь, не оборачиваясь, оставив ее на углу Сансет и Кахуэнга с закрытыми глазами и стиснутым в руках пакетом фотографий, на которых она была совсем другой женщиной.

Клер повела меня в Музей искусств на выставку Кандинского. Абстрактное искусство я никогда не любила. Мать со своими друзьями могли прийти в неуемный восторг от холста с несколькими черными и белыми полосами или большим красным квадратом. Но мне нравилось, когда на картине было что-то изображено — карточные игроки Сезанна, ботинки Ван Гога. Мне нравились индийские миниатюры эпохи Великих Моголов, японская живопись тушью — вороны, рогозы, журавли.

Но если Клер хочет посмотреть Кандинского, пойдем и посмотрим.

Когда мы подошли к музею, я совсем примирилась с этой затеей — знакомая площадь, фонтаны, неяркий свет, приглушенные голоса. В музее я чувствовала себя примерно так же, как Старр в церкви — уютно и в то же время возвышенно. Кандинский оказался не таким уж абстрактным, на картинах были русские города с тюрбанами на зданиях и башнях, всадники, пронзенные копьями, пушки, женщины в длинных платьях с высокими прическами. Краски яркие, как на картинках в детских книжках.

Следующий зал был с какими-то рассыпающимися картинами.

— Чувствуешь движение? — Клер протянула руку к холсту с большим углом; кончик показывал вправо, раструб влево. Ее рука повторяла линии на картине. — Как стрела.

Оживленные жесты Клер привлекли внимание охранника — он счел их небезопасными для холста.

— Мисс?