Белый олеандр

Студия — большой пустой зал в подвальном помещении музея, мы сидели там и ждали преподавателя, мисс Трисию Дэй. У меня потели ладони, сжимающие купленную Клер папку для рисунков. Она хотела записать меня в класс живописи для взрослых. Для подростков были курсы фотографии, росписи на ткани, видеосъемки, но живописи не было.

— Поговорим с преподавателем, — решила Клер.

Вошла женщина. Немолодая, маленького роста, с коротко стриженными седыми волосами. На ней были брюки цвета хаки и очки в черной роговой оправе. Посмотрела на нас с усталым неодобрением — мамаша-наседка со своим избалованным ребенком, требуют каких-то исключений из правил. Мне даже стоять здесь было неловко, но Клер, к моему удивлению, была настроена самым решительным образом. Мисс Дэй быстро просмотрела мою палку, бросив несколько резких взглядов на каждый лист. Реалистические рисунки. Клер на кушетке, пуансеттии и лос-анджелесский Кандинский.

— Где вы учились?

— Нигде.

Мисс Дэй пролистала последние рисунки и протянула папку Клер.

— Хорошо. Попробуем.

Каждый четверг Клер отвозила меня в музей, потом возвращалась домой и через три часа ехала обратно, чтобы забрать меня. Ее постоянная готовность что-то сделать для меня вызывала угрызения совести, словно я использовала Клер. В такие минуты в ушах у меня звучал голос матери: «Не говори глупости. Она сама хочет, чтобы ее использовали». Но я не хотела быть такой, как мать, я хотела быть как Клер. Кто кроме Клер был бы так уверен, что я попаду в класс живописи, кто стал бы тратить на меня каждый четверг?

В студии я научилась выбирать основу для картины, натягивать холст, грунтовать его. Мисс Дэй заставляла нас экспериментировать с красками и мазками. Мазок кисти был показателем движения руки, отображением твоей сущности, ее качества, точности, нажима, уверенности в своих силах. Мы рисовали натюрморты. Книги, цветы. Некоторые дамы рисовали только маленькие цветочки, мисс Дэй велела им рисовать крупнее, но они не решались. Я рисовала большие, как пицца, цветы, увеличенные ягоды клубники — зеленые треугольнички семян, разбросанные по красному полю. Мисс Дэй отличалась спартанской скупостью на похвалу и грубоватой резкостью в критике. На каждом занятии кто-нибудь плакал. Матери понравился бы такой преподаватель. Мне тоже нравилась мисс Дэй.

Теперь я тщательно следила за тем, что пишу матери. Привет, как дела, как творчество. Писала о своих оценках, о работе в саду, о студии живописи, о запахе гари и выжженной Санта-Ана земле на холмах, о пронзительной ноябрьской синеве, о том, как укорачиваются дни. Как я получаю хорошие оценки, как меня все хвалят. Еще я посылала ей маленькие рисунки, акварели размером с почтовую открытку — ей негде было хранить большие листы. Матери нравились мои новые работы, «период Кандинского». Я нарисовала серию карандашных рисунков на кальке — это был автопортрет, но выполненный слоями, линия здесь, линия там, по одной на листе. Она должна была догадаться, сложить их вместе и посмотреть на свет. Я больше не собиралась делать это за нее. Ей самой надо было приложить усилие.

Мать написала, что у нее вышли стихи в «Кеньон Ревью» и в последнем номере «Зиззива», целиком посвященном поэзии. Мы с Клер поехали в «Бук Суп» на Сансет-Стрип и купили оба. Там было длинное стихотворение о беге в тюрьме, который занимал теперь большую часть ее дня. Когда не писала, мать становилась на беговую дорожку и пробегала сто миль в неделю. За четыре месяца она снашивала обувь до полной ветхости, иногда ей выдавали новую, а иногда нет. У меня появилась идея.

Я сделала на ксероксе десять копий стихотворения и стала использовать их как фон для рисунков. Сидя за столом в красно-белой кухне, я рисовала масляной пастелью поверх ее слов, поверх ощущения этого монотонного бега, бессмысленных, механических движений. Таких же, как ее мысли.

Пошли дожди, целый день их шепот слышался у запотевшего кухонного окна. Клер сидела рядом со мной, обняв ладонями чашку чая с мятой.

— Расскажи мне о ней.

Что-то удерживало меня от разговоров с Клер о матери. Хотя ее разбирало любопытство, как и всех остальных — моих школьных наставников, Рэя, Джоан Пилер, редакторов литературных журналов. Поэт в тюрьме — чистейший парадокс. Я не знала, что сказать им. Она убила человека. Она моя мать. Не знаю, похожа я на нее или нет. Чаще всего я не хотела о ней говорить. Мне хотелось, чтобы Клер существовала в моей жизни совершенно отдельно от матери, чтобы они были на разных страницах книги и только я могла бы когда-нибудь собрать эти страницы в стопку, рассмотреть их на свет.

Клер опять читала стихотворение.

— Как мне нравится эта строчка: «Тянусь назад, на двадцать лет. Часы уже без стрелок…» Тюремная жизнь, я даже представить себе такое не могу. «Прошло три года на утоптанной земле…» Какая она отважная. Как можно там жить?

— Она никогда не бывает там, где находится, — сказала я. — Она живет внутри себя.

— Как это здорово, наверно. — Клер обвела пальцем ручку кружки, словно щеку ребенка. — Вот бы я так могла.