Белый олеандр

А теперь Клер прочла письма. Теперь она знает, что я отказалась рассказывать матери о ней. Как это, должно быть, ее обидело. Теперь я жалела, что хранила письма. Надо было выбрасывать их, словно рукописные проклятия. Как мне объяснить? Я не хотела, чтобы мать знала что-нибудь о вас, Клер. Вы — мое единственное везение за всю жизнь, ничего лучше вас у меня нет. Я не хочу давать ей ни одного шанса. Как мать возненавидела бы вас! Клер, она никогда не хотела, чтобы я была счастлива. Ей нравилось, что я презираю Марвел. Ей казалось, это делает меня ближе к ней самой. Художнику не нужно быть счастливым. То есть она думает, если я буду счастлива, она станет не нужна мне, я могу ее забыть. И она была права. Я действительно могла ее забыть.

В последних письмах она ругала меня. «Какое мне дело до твоих 98 баллов за тест? До цветочков в саду? Ты стала пресной и скучной, Астрид, я не узнаю тебя. Что это за люди, с которыми ты живешь? О чем ты думаешь?» Но я ничего ей не говорила.

— Вы хотите побольше узнать о моей матери? — Я достала блокнот, перевязанный серой тесемкой, открыла нужную страницу и протянула Клер. — Вот, читайте.

Клер сидела с распухшими красными глазами, из носа текло. Всхлипнув, она взяла у меня блокнот. Мне даже не надо было смотреть на лист через ее плечо, я и так знала наизусть, что там написано.

Сей злые слухи, выпусти из дома любимую старушечью собачку, тому, кто стал расстроен и подавлен, скажи, что лучший выход — суицид.

— Что это? — прошептала Клер.

Ребенку объясни, что он уродлив
и глуп, налей чернил в стаканчики
и ставь на уличных углах.
Сыпь бесполезные монеты других стран
В ладони, в кепки нищих, жадно слушай
умильную их благодарность: «Дай вам бог
здоровья, мисс!»

— Но это же не по-настоящему, — сказала Клер. — Это же не значит, что она на самом деле так поступает.

Я только пожала плечами. Разве Клер могла понять такую женщину, как моя мать? Ингрид Магнуссен могла часами писать такое, листок за листком, хохоча до слез.

Клер жадно, умоляюще смотрела на меня. Как я могла злиться на нее? Мать понятия не имела, какое у меня любимое блюдо, где я хотела бы жить, если бы могла выбрать во всем мире какое угодно место. Только Клер было интересно меня открывать. Клер знала, что я хотела бы жить на Биг-Сюр в хижине с печкой и родником неподалеку, что мне нравится мыло «Зеленое яблоко», что моя любимая опера — «Борис Годунов», что у меня отвращение к молоку. Клер помогла мне собрать бумаги обратно в коробку, мы закрыли ее и положили под кровать.

18

Рон и Клер опять скандалили у себя в комнате. Лежа в кровати, я слушала их раздраженные голоса. На стене испуганно съежился дюреровский кролик, его длинные, настороженно поднятые вверх уши мелко подрагивали. Клер просила Рона бросить такую работу, найти что-нибудь другое, не связанное с таинственными расчленениями скота или слетами ведьм в Пуэбло.

— Ну и какое занятие ты мне порекомендуешь? Мытье тарелок?

Голос он повышал очень редко. Но сейчас Рон устал, только что вернулся из России, и скандал был для него полной неожиданностью. Обычно его ждали домашняя еда, поцелуи и чистые простыни.

— Я просто зарабатываю на жизнь. Клер, это такая же работа, как любая другая. Господи, иногда я даже представить не могу, что творится у тебя в голове.

Но это неправда. То, чем Рон занимался, было торговлей страхом. Как пирожками на рынке. Люди повсюду чего-то боялись. Страх прятался по краям поля зрения, в едущем рядом автомобиле, в торговом автомате, он мог оказаться даже в вашем собственном коридоре с тридцать восьмым в руках. Зубная паста на полке супермаркета оказывалась отравленной, то и дело появлялась загадочная лихорадка Эбола, гепатит С. То чей-то муж исчезнет по дороге в винный магазин, то в канаве найдут труп ребенка с отрезанными кистями рук, то чья-то фотография окажется неизвестно как вынута из рамки, а изображение пропадет. Люди жаждали привидений и чудовищ, голосов с того света, какой-то загадочной угрозы вместо привычно-бессмысленных уличных убийств из-за кожаного пиджака.

Чем Рон их и обеспечивал — ужасами в телеэкранной рамке. Жестокие запутанные преступления всегда хочется свалить на инопланетян, на полтергейста. Профессия циников, насквозь пропитанная лицемерием.

Звук его голоса отдавался от стен, был похож на гул от сгибаемого металлического листа. Но я различала каждое слово.

— Ты что, думаешь, на этой конференции о перемещении ложек в Якутске, после четырнадцатичасового рабочего дня, обалдевший от разницы в часовых поясах, я шел на вечеринку? «Эй, вау, подать сюда девок»! Может, тебе стоит самой поискать работу? Может, вспомнишь, что значит выматываться к концу дня.