Белый олеандр

Слова Рона жгли ее, как удары хлыста, я сама это чувствовала. Я старалась расслышать, что говорит Клер, но ее севший голос превратился в невнятное бормотание. Клер не умела защищаться, только съеживалась, будто сухой лист.

— Астрид совсем не нужно, чтобы ты ждала ее после школы со стаканчиком молочка и печеньицем. Господи, Клер, как ты не понимаешь! Это же взрослая девушка. Я думаю, ей хотелось бы погулять пару часов без тебя, завести друзей того же возраста, если бы ты дала ей такую возможность!

Но она действительно нужна мне, Рон! До Клер меня никто не ждал домой из школы. И никакого молока ни разу не было, даже этого ты не знаешь. Ей важно, что я думаю, что со мной происходит. Разве ты не понимаешь, как много это значит для нее, для меня? Если бы тебе было не все равно, ты никогда не говорил бы ей такие вещи. Как можно после этого заявлять, что ты любишь Клер? Я приоткрыла дверь, чтобы расслышать ее ответ, но Клер, наверно, шептала.

— Конечно, они перестали звонить. Еще бы. Глория сказала, что она звонила несколько раз, но ты не берешь трубку. Конечно, им надоело.

Теперь слышался только ее плач. Клер плакала, как плачут дети, — всхлипывая, захлебываясь, икая, шмыгая носом. Голос Рона стал мягким, успокаивающим. Я представила, как он обнимает Клер, прижимает к груди, гладит, и она не отталкивает его, вот что самое худшее. Сейчас они лягут в постель, займутся любовью, и она уснет, думая, какой он хороший и добрый, что в конце концов он любит ее. И все будет в порядке. Так он всегда и поступал — ранил ее острыми словами, а потом «приводил в порядок». Я терпеть его не могла. Рон приезжал домой и расстраивал Клер, собираясь тут же опять покинуть ее.

Пришло письмо от матери. Открывая конверт, я вдруг увидела, что оно адресовано не мне. Там стояло имя Клер. Зачем мать ей писала? Я же никогда не рассказывала матери о ней. Отдать Клер письмо? Лучше не оставлять ни одного шанса. Мать не постесняется написать что угодно — угрозы, ложь, оскорбления. Всегда можно сказать, что я открыла конверт нечаянно. Я ушла в свою комнату и распечатала письмо.

Дорогая Клер!

Думаю, будет просто чудесно, если вы приедете. Астрид я не видела так давно, что не уверена, смогу ли узнать ее. Любая возможность встретиться со своими верными читателями приводит меня в восторг. Так что я занесу вас в список посетителей — вас же ни разу не судили за уголовные преступления, верно?

Шутка.

Ваш друг Ингрид.

Меня затошнило от страха при мысли о том, что они переписываются. «Ваш друг Ингрид». Может быть, Клер написала ей после того, как я застала ее под Рождество за чтением моих бумаг. Я оказалась беспомощной перед этим предательством, и тревога не покидала меня. Можно было потребовать от Клер прекратить переписку, но тогда пришлось бы признаться, что я открыла адресованный ей конверт. И я порвала письмо, сожгла его в мусорном ведре. Так она только расстроится, что мать не ответила, и бросит эту затею.

Стоял февраль, утро было облачное и до того туманное, что со двора не было видно даже Голливудских холмов. Мы с Клер собирались посетить мою мать, Клер сама договорилась об этом. Мини-юбка, свитер с высоким воротником и колготки — все это, красновато-коричневое, хорошо смотрелось на ней, но она хмурилась, глядя в зеркало.

— Лучше было бы джинсы надеть.

— Ничего синего, — предупредила я. Мысль о предстоящем посещении была почти невыносима. Что могло меня ожидать, кроме очередной потери? Скорее всего, мать травмирует ее. Или очарует, привяжет к себе. Не знаю, что хуже. Клер моя, она меня любит. Зачем матери нужно становиться между нами? Хотя это же Ингрид Магнуссен, которой всегда нужно быть в центре внимания, ей до всего есть дело.

С того первого посещения, еще времен Старр, я не видела матери. Марвел отказывалась отпускать меня с фургоном, считала, чем меньше я вижу мать, тем лучше. Глядя в зеркало, я представляла, что мать теперь подумает обо мне. Шрамы на лице — только начало. С тех пор, как мы виделись в последний раз, у меня были и другие впечатления, сейчас я просто не знала, как вести себя с ней. Я слишком выросла, чтобы теряться в ее паузах. И теперь у меня была Клер, за которую я боялась.

— Кажется, я заболеваю, — сказала я Клер, прижав руку ко лбу.

— Страх перед сценой. — Она разгладила юбку. — Я сама немного волнуюсь.

Еще я подумала об одежде, — длинной юбке, ботинках «Док Мартенс», затейливо связанном свитере с ажурным воротником, из «Фред Сегал», где одевалась вся стильная молодежь Голливуда. Мать такие вещи терпеть не может, но переодеться было не во что — теперь вся моя одежда была в том же духе.