Белый Орден или Новые приключения Ариэля

Однажды я рассказал ему об Александре Македонском, обратив особое внимание на то, как Александр отказался пить воду в пустыне и вылил её на землю со словами: «На всех здесь не хватит, а один я пить не буду». Я надеялся, что Гильперика впечатлит самоотверженное благородство македонца, но король, немного подумав, сказал:

— Должно быть, царь Александр был очень глупым человеком. Подданные раздобыли для него воды, они именно так и должны были поступить, ведь их долг — заботиться о своём государе. Царю должно доставаться всё самое лучшее, он и посреди пустыни не должен мучиться от жажды. А он вылил воду на землю, хотя очень хотел пить. Разве это не глупый поступок?

— Но царь таким образом проявил благородство. Он дал понять своим подданным: если они страдают, то и он готов страдать вместе с ними.

— Это очень странное благородство. В чем состоит благо рождения, если оно не возвышает государя над подданными, не даёт ему преимуществ?

— Но государь должен возвышаться над подданными красотой своей души, а не тем, что он ест и пьёт больше них.

— Душа государя в любом случае прекраснее души простолюдина, что об этом говорить. Но и есть, и пить, и одеваться он должен лучше всех, ведь он — первый.

— По-вашему, государь может вкушать изысканные деликатесы, когда его подданные голодают?

— Разумеется. А иначе зачем нужен трон?

— Может быть, для того, чтобы сделать своих подданных счастливыми?

— Ах, Эрлеберт, — рассмеялся король, — как ты наивен. Это их задача сделать меня счастливым, а иначе зачем они нужны? Если во всём королевстве останется одна единственная курица, её должны принести королю, на то он и король.

У нас было много таких разговоров. Когда я приводил примеры самоотверженности монархов, которые были готовы пожертвовать всем ради блага народа, он называл это полной глупостью, а примеры безудержного эгоизма правителей, губивших страну ради собственного удовольствия, напротив, встречали у него поддержку, он считал, что именно так и должно быть. Я понял, что говорить с ним о долге государя бесполезно.

Пытался я намекать ему на то, что Пипин по сути лишил его власти, и что надо бы это исправить, но он и этого никак не понимал. Гильперик считал, что передал Пипину бразды правления, а Пипин за это обеспечил его всеми благами, и что только так и может быть.

— На самом деле всё именно так, как ты считаешь правильным, Эрлеберт, — однажды сказал мне король. — Пипин правит, а я — царствую.

— Но вы не царствуете, ваше величество, потому что Пипин правит не от вашего имени, а от своего собственного.

— Ну это всё пустые слова из глупых книжек.

— Это жизнь, государь. Если Пипин, к примеру, решил объявить войну, вы можете сказать ему, что запрещаете воевать и объявляете мир? Ведь он вас и слушать не станет.

— Да зачем же мне лезть в вопросы войны и мира? Это его печаль, пусть как хочет разбирается.

— Ну хорошо, приведу пример поближе. Пипин — ваш слуга. Значит, вы должны назначать ему жалование. Но разве от вас зависит, сколько он будет получать за службу? Он сам берёт из казны, сколько захочет. А вот он назначает вам содержание так, как будто вы его слуга — сколько захочет, столько и даст. Не пора ли изменить это положение?

— Я отношусь к тебе, как к другу, Эрлеберт. А ты вместо благодарности только и делаешь, что портишь мне настроение.

— Простите, ваше величество. Я исправлюсь.

И я исправился. Никогда больше я не говорил с Гильпериком о том, что он должен стать настоящим королём. Душевная расслабленность дошла в нём до таких пределов, что ни на какое усилие воли он был уже не способен. Конечно, Гильперик и сам сознавал ненормальность своего положения. Он понимал, что всё идёт не так, уже хотя бы потому, что вино за нашим столом становилось всё худшего качества, а расходы на содержание двора постоянно урезались. Он и правда ничего не мог с этим поделать. Ему и в голову не приходило, что он имеет право в любой момент своим указом освободить Пипина от должности мажордома. Право-то он имел, а возможность? Ведь он не знал никого из государственных мужей и не имел на кого опереться. Если бы Гильперик попытался приказывать, это не вызвало бы у Пипина ничего, кроме смеха.

Мой замысел по укреплению королевской власти полностью провалился, и я не мог больше уважать Гильперика, но я по-прежнему его любил и только поэтому оставался рядом с ним, хотя в этом больше не было смысла. Тень надежды на некоторые изменения промелькнула у меня, когда Гильперик женился. Королевой стала дочь одного из франкских аристократов. Это была необычная девушка. Я сразу увидел в её глазах глубину, и хотя говорила она очень мало, мне показалось, что Фредегонда видит людей насквозь и прекрасно всё понимает.