Белый отель

Но тогда что там делал дядюшка-весельчак вместе с мамой? Чересчур сложный, приводящий в смятение вопрос, и ребенок, заигравшись, просто забыл о нем. Взрослая Анна, увидев всплывший в памяти эпизод с точки зрения накопившегося жизненного опыта, мгновенно сделала самый страшный для себя вывод, и, как в детстве, он оказался непосильным бременем для сознания молодой женщины. Хрупкая вера в собственную полноценность питалась благостью, исходящей от иконы безупречной матери. Одна-единственная трещина, — и вера ломается, а вместе с ней молодая женщина. И вот уже эпизод с объятиями в беседке, увиденный одним летним днем, превращается в сцены преступной страсти, происходящие каждым летом в великом множестве «беседок». Мать сняла крестик, потому что была недостойна носить его: так размышляла пациентка, пока тетя предавалась воспоминаниям о юности. И тут мгновенная мысль — она сама недостойна носить крест, ей тоже надо сорвать его с шеи.[20]

Но почему? Ей не приходит в голову ни единой причины. Она исправно соблюдает религиозные обряды и живет безгрешно. Слишком безгрешно! Не завидовала ли Анна в какой-то мере своей матери? Да, пусть она была недостойной женщиной; зато какое наслаждение довелось ей испытать, если, невзирая на любой риск, при малейшей возможности она спешила в объятия любовника! Понятно теперь, к кому она уезжала, надолго оставляя дочь на попечение няни. Как грустно, во мне, наверное, не хватает чего-то очень важного, думает Анна, ведь я даже представить себе не способна, что проеду сотни миль, ради очередной пытки в постели! Что во мне не так? Яд течет и в моей крови, но действует совсем, совсем по-другому. И мне даже не с кем разделить свою ношу, нет близкого человека, как у мамы. Я совсем одинока. Неожиданно правда о себе, которую она раньше не желала видеть, яркой вспышкой осветила сознание, словно молния прорезала тьму. Нет, я способна уехать за сотни миль от дома, — прямо сейчас, если такое было бы возможно, — чтобы увидеть подругу! Но теперь она носит его ребенка, а значит, я одинока, как никогда!

Теперь все стало ясно. Я слушал ее взволнованную речь, в полной уверенности, что знаю конец этой истории; он ни в коей мере не противоречил уже возникшим у меня ранее подозрениям. Однако правда буквально сломала бедную девушку. Она металась по комнате и громко плакала; я бесстрастно подытожил: «Таким образом, вы не хотели просто родить ребенка. Вы мечтали о ребенке от мадам Р., если бы только Природа сделала такое возможным». Она твердила, что испытывает совершенно невыносимую боль, и со страстью, продиктованной отчаянием, старалась опровергнуть мои слова. Это неправда, я убедил ее в том, чего не было, она неспособна на такие чувства и мысли, она никогда себе не простит, она просто думала, что после рождения ребенка подруга уже не сможет сочувственно отнестись к ее неестественному ужасу перед беременностью. В ответ я привел неопровержимые факты. Почему разрушительные галлюцинации проявлялись лишь во время единственной формы сексуальных действий, дозволенных моральным кодексом? Почему по-настоящему глубокие и длительные отношения возникали у нее только с женщинами? Почему у нее, наделенной сильным материнским инстинктом, вызывала такое отвращение сама перспектива прочных семейных уз, которые неразрывно связаны с материнством? Почему в ее «гастейнском дневнике» мадам Р. (изображенная как мадам Коттин) описана неизмеримо более живо и подробно, чем любовник — молодой человек? Разве в сравнении с ней он не кажется просто неким символом?

Однако бедная женщина не могла принять то, что я говорил. В течение некоторого времени, она продолжала испытывать очень сильную боль. Интенсивность физических страданий и степень сопротивления не уменьшились, пока я не предложил ей в качестве оправдания два утешительных довода: во-первых, мы не ответственны за наши чувства и желания, а во-вторых, ее поведение, тот факт, что она заболела в силу названных причин, служит достаточным свидетельством ее высоких моральных принципов. Ибо за каждый дар приходится платить, и свободу от невыносимого сознания своей гомосексуальной предрасположенности она получила ценой истерии. К тому времени, когда пациентка вернулась домой после разговора с тетей, она так надежно «похоронила» открывшуюся тайну, что смогла написать необычно пылкое письмо своему мужу. Через несколько часов начались боли. Отвергнутая Медуза востребовала свою плату. Но цена не была слишком велика, поскольку альтернатива оказалась бы много хуже.

Когда я все это объяснил, сопротивление ослабло, однако полностью подавить его не удалось. Она скорее одновременно приняла мои выводы и выбросила их из головы, лишь бы поскорее перевести разговор на менее опасную тему поведения матери. Нельзя было не заметить, какое облегчение она испытала, выявив воспоминание раннего детства; когда же мы, шаг за шагом, стали исследовать его, наблюдалось прогрессирующее улучшение самочувствия пациентки.