Белый шаман

Прикасался Журавлёв локтем к локтю Пойгина, и думалось ему, что он имеет честь сидеть рядом с личностью значения общечеловеческого: много ли их, таких вот людей, осталось на планете, которые понимают душу зверя, как собственную, понимают его язык и повадки, а главное, понимают, как необходима для человека естественная связь с его меньшими братьями, и не только с ними, а с каждым листочком, с каждой травинкой, со всем, что входит в великое понятие – жизнь? Уникального этого человека надо бы приглашать на мировые конгрессы и слушать, слушать, слушать каждое слово его говорений во славу волка, во славу Моржовой матери, которой он поклоняется, во славу лебедя, голосом которого он владеет, как собственной речью. Да много ли их, таких людей, как Пойгин, кого можно назвать истинными посредниками между человеческим миром и тем, кого представляет этот волк, которого Пойгин назвал Линьлинь – Сердце?

Александр Васильевич знал одну из заповедей Пойгина: выстрелить в Моржовую матерь – всё равно что выстрелить в собственное сердце. И не усвоить уроки Пойгина – значит вступить на гибельный путь. Пусть спит сын Тильмытиля в обнимку с карабином, пусть зреет в нём будущий охотник, будущий зверолов, будущий следопыт, наследник уникального опыта вот этого человека, локоть которого чувствует Журавлёв. И дело здесь совсем не в карабине, дело в том, что человек должен понимать зверя, а зверь – не ужасаться перед человеком, тогда и тому и другому найдётся место на земле, тогда земля вечно будет землёй, море морем, а небо небом…

Вот оно, лицо человека, имя которого Пойгин. Наклоняется Пойгин, всматривается в следы на снегу. Любой след – это печать живого существа, его нрав, его походка, его суть. У собаки пальцы каждый сам по себе, растопырены, может быть, для-того, чтобы не такая уж крупная лапа её была поустойчивей. У волка все пальцы собраны, и в этом он весь – жёсткий, взведённый, как пружина, решительный.

Человек отрывает глаза от следов на земле, устало проводит рукой по лицу, на котором жизнь тоже оставила свои следы. Есть на нём и глубокие следы невозвратимых утрат и незатихающей боли…

14

Потух экран. Линьлинь исчез. И Пойгин ещё сильнее вдруг ощутил, что волка уже нет, и не просто волка, а друга.

Внимательно оглядев гостей, Пойгин понял, что они глубоко переживают его горе. Ну а о зяте, о дочери, о внуках, потихоньку вышедших из своей комнаты, чтобы посмотреть кино о Линьлине, и говорить не приходится. Внуки ушли в свою комнату. Пойгин поманил к себе дочь и тихо спросил:

– Рожать будешь в больнице?

– Как все…

– Если повезут в больницу – разбуди меня. Я пошлю тебе вслед моё заклинание.

Пойгин подошёл к двери в свою комнату, постоял, как бы не решаясь остаться в полном одиночестве, потом медленно повернулся и какое-то время смотрел на Ирину Николаевну. Так ничего и не сказав, скрылся за дверью.

– Ну и взгляд, – перевела дух Ирина Николаевна. – Кажется, чем-то я не угодила нашему патриарху. Ей никто не ответил.

Перед тем как лечь в постель, Пойгин ещё раз прочёл телеграмму от Медведева, бережно положил её под лампу, которая стояла на тумбочке: иногда неожиданно отключался электрический свет.

Беспокойный был день. Наказ, который дал Пойгин в своих говорениях всем очочам Тынупа, отнял много сил. Но ему хорошо, он высказал главное. Теперь надо спокойно уснуть. Только бы не проспать тот миг, когда повезут Кэргыну в больницу рожать внука. Надо послать ей вдогонку заклинание, предостерегающее от злого начала. Интересно, о каких добрых вестях говорит в телеграмме Артём? О вестях, которые будут ответом на его письмо?.. Скорее бы он прилетел.

Сквозь дрёму на память опять пришло кино о Линьлине. Много раз смотрел Пойгин это кино и всё ждал, что Линьлинь сойдёт с белой материи и сядет перед ним, как живой. Но чему не бывать, тому не бывать. И то ладно, что хоть так Пойгин может видеть Линьлиня. Как жаль, что не успел Антон сделать кино о Кайти…

Всё тяжелее становились веки Пойгина, сон туманил рассудок, пережитое за день зыбко переходило в сновидения. Будто бы сошёл Линьлинь с белой материи, на которой Антон показывал кино. Сначала сошёл волчонком. Потом вдруг сел возле ног уже старым, уставился в лицо Пойгина пустыми глазницами. Тут же крутился Ятчоль. Был он какой-то суетливый, с виноватым лицом. Совал в руки Пойгина трубку и просил, чтобы он простил его за Линьлиня. Пойгин не принимал от Ятчоля трубку, с негодованием отворачивался. Линьлинь всё ниже и ниже клонил голову, и капали из его пустых глазниц слёзы. Пойгин хотел схватить Ятчоля за ворот, как следует потрясти, но тот был словно из дыма, руки никак не могли его ощутить.