Белый шиповник. Сборник повестей

Дядя Толя свернул из газеты папироску трубочкой, а я достал из кармана морковку и стал грызть.

Над нами плыли облака, по крыше сарая прыгали воробьи, а высоко-высоко в небе переливчато свистел жаворонок.

Хоть и большая была морковка, а сгрыз я её очень быстро. Она так и брызгала соком, даже ладони у меня стали оранжевыми. Я вытер их о доски скамейки, посмотрел на облака, поболтал ногами, а дядя Толя всё молчал, всё покуривал козью ножку.

- А вы моряком были? - спросил я.

- Нет, - ответил он и разгладил тельняшку на груди. - Это сыночка моего, Шурика, память.

Он загасил аккуратно окурок, положил его за ухо, и мы опять взялись за пилу.

- Я в ополчении был, да недолго. Контузило меня. А Шурик, сынок мой, до войны срочную на флоте служил, вот и присылал тельняшки да брюки клёш. А в сорок первом пошёл в морскую пехоту, на Невский пятачок… - Плашка развалилась, дядя Толя поднял с земли чурбан и прижал его к себе, как ребёнка или как снаряд. - По первому ледочку пошли они, милые, по Неве. Ботиночки сливочным маслом, последышками, смазали, бескозырочки набекрень, винтовочки наперевес…

И он замолчал, глядя куда-то поверх крыши сарая, точно видел белоснежную гладь замёрзшей реки и цепи моряков в чёрных бушлатах.

- Дровосеки! - позвала из кухни тётя Паша. - Обедать.

- Пойдём руки мыть!

Тётя Паша поставила на щелястый стол тарелки со щами.

- Мне же в отряде обед дадут, - сказал я.

- Ничего. С отрядом второй раз покушаешь. Жерновок-то у тебя сейчас хорошо мелет. - Она хлопнула меня по животу. - Ешь. Тебе расти надо.

Ели молча. Дядя Толя осторожно нёс ложку, подставляя под неё кусок хлеба.

Потом были макароны и компот.

- Перекур с дремотой! - сказал дядя Толя после обеда, и мы уселись на солнышке, у стены кухни, где уже сидели две нянечки и судомойка.

Нянечки разговаривали, а судомойка, совсем ещё молоденькая, конопатая девчонка, тихонечко напевала:

Что стоишь, качаясь, тонкая рябина…

Я эту песню люблю. Я вообще люблю песни и петь люблю. Но мне правятся взрослые песни. А в школе поём: “Серенькая кошечка села на окошечко, хвостиком виляет, деток собирает…” Села на окошечко и пускай сидит. Мне какое дело до этой серенькой кошечки? Я по-настоящему пою дома, а в школе только так, рот открываю: “Патоку соберём, варил дядя Симеон…” Что за патока такая? Зачем её дядя Симеон варил?

Дома мы поём на два голоса. Я - первым, мама - вторым. Только она поёт редко, потому что занята всё время: работает, учится. Я один раз пел про рябину. А мама говорит бабушке: “Смотри, наш Ёжик поёт, как большой, словно всё понимает!” Мама думала, я не слышу её слов. А я слышал. Конечно, я всё понимаю. Это ведь песня не про дерево, хоть оно и красивое, это про людей. Про то, как грустно, когда человек один остаётся. Вот моя мама, и я, и бабушка - как бы нам хорошо было с папой жить, но его убили на войне, вот и “нельзя рябине к дубу перебраться”. Значит, это песня про нас. Это и про дядю Толю, про его сына-моряка… А про рябину поётся, чтобы никому обидно не было: вроде эта песня только про деревья, а там понимай сам.

- А вот, - сказал дядя Толя, - нам сейчас народный артист республики Боря споёт или стих скажет.

Нянечки и судомойка заулыбались и захлопали в ладоши.

Я решил, что спою свою самую любимую песню про крейсер “Варяг”. Я встал, потому что не такая это песня, чтобы её сидя петь. Я когда эту песню пою, у меня на руках гусиная кожа делается.

Наверх вы, товарищи, все по местам!

Сначала получилось негромко, потому что трудно так сразу, с бухты-барахты петь. Но посмотрел я на дядю Толю, на его тельняшку, и запел во весь голос:

…Врагу не сдаётся наш гордый “Варяг”,

Пощады никто не желает!

У нас есть старые журналы “Нива”, и там на фотографиях и этот крейсер, и красивые старинные моряки с усами… И море в столбах взрывов.

…Из пристани Верной мы в битву пойдём

Навстречу грядущей нам смерти!

За Родину в море открытом умрём…

Я когда это пою, мне кажется, что в руках у меня знамя и вокруг плечом к плечу стоят матросы. Некоторые падают, потому что “свистит, и гремит, и грохочет кругом… И судно охвачено морем огня”.

Из дверей кухни вышла тётя Паша, руки у неё были в тесте, но она даже не отирала их.

Прощайте, товарищи, с богом…

Голос, у меня сорвался, потому что у меня всегда в этом месте в горле появляется ком.

- Ура! - вдруг выдохнул дядя Толя.

Он обхватил меня рукой и прижал к себе. И мы запели вдвоём:

Кипящее море под нами!

Не думали, братья, мы с вами вчера,

Что нынче умрем под волнами!

Мы спели, но я всё ещё не мог отдышаться, и сердце у меня громко билось. Тётя Паша подошла и поцеловала меня.

- Да! - сказал дядя Толя хриплым голосом. - Хорошо. Даже очень замечательно! Высоко спел!

- Хрусталёв! - услышал я за своей спиной. - Вот ты где! Отряд его по всему лагерю ищет, а он тут песни распевает!

Я обернулся. Позади меня стояла разъярённая Алевтина Дмитриевна.

- Алюшка! Да ты что! - заговорила тётя Паша. - Да ты его не ругай!

- Тётя Паша! Вы представляете, у меня октябрёнок пропал! Вы представляете, что я переживаю! Я же отвечаю за каждого!