Белый слон

- Уже пора снять. - Хельга подошла к зеркалу, сняла бант и какое-то время держала его в руках и мяла, словно не зная, что с ним дальше делать. Или размышляя, на что он может пригодиться, этот значок. А потом решительно шагнула к плитке и засунула его в раструб. - Вчера вечером исполнилось ровно три года, - объяснила она.

Я прикинул, что могло быть три года назад.

- Тифлис?

- Холодно... - Хельга покачала головой и улыбнулась.

- Вильно? Минск?

- Тоже холодно.

- Цицикар? - перекинулся я в другой конец материка.

- А где это?

- На восток от Маньчжурии, в тридцати километрах от Харбина.

- Теплее, но тоже холодно.

- Неужели Мадрас? Но туда мы пришли совсем недавно...

- Нет, опять холодно.

- Значит, Парамушир, - сказал я.

Хельга промолчала.

- Парамушир?

- Виктор, давай не будем об этом. Пожалуйста. Ты сейчас не услышишь, только разозлишься.

- Сволочь, - сказал я. - Скольких же она сожрала...

- Это не она.

- Она, оно - какая разница? Нежить.

- Там нет никакой нежити, Виктор. Там жизнь. Совсем-совсем другая, не похожая на нас, но всё-таки жизнь.

- Ты её не видела.

- Видела: во сне.

- О, да! Я тоже снился Нике оттуда, и тоже очень бодро. Как с пикника... Мы все снились так.

- Ты всё ещё глухой, - вздохнула Хельга.

Она подошла ко мне сзади и закрыла уши ладонями.

- Глухой, - продышала она мне в темя. - Тетеря.

Её большие пальцы холодили мне виски, мой затылок лежал у неё на груди. Я хотел скрипнуть зубами, но это было уже не нужно: злость проходила. Прошла... Хельга правильно сделала, что скормила бант своему горячему зверю. Бант был здесь неуместен, как парамуширская "снежинка". Я закрыл глаза, чтобы не видеть зеркала.

До чего однозначно всё это выглядит, - подумал я. Вдова. Честно терпела три года, вытерпела день в день - и бросилась на шею первому встречному. Первый встречный оказался женат, но её это не остановило (и его, между прочим, тоже). Природа взяла своё в "гостиничном номере" Клуба, для того и предназначенном. Схема, Значок. И кулебяка с шампанским - чтобы ещё пошлее, ещё однозначнее...

Я знал, что это не так. Даже Гога догадался, что это не так. Но так выглядело.

- Не читай мои мысли, Хельга, ладно? - попросил я. - Сейчас в них так много значков и так мало живого.

- Живое я вижу, - сказала она. - А значки мне не мешают - их нет.

- Ты думаешь, он придет?

- Я не знаю. Он хотел прийти... Подожди, я только сниму чайник.

Сняв чайник, она вернулась и села передо мной на корточки, и взяла мои руки в свои. Её зелёные глаза только что не светились, и это тоже выглядело однозначно. "Значки, значки, значки..."

- Ты меня околдовала? - спросил я.

Она не ответила, зная, что мне всё равно.

- Сколько тебе лет? - спросил я.

- Пятьсот, - сказала она. (И зелёные глаза, смеясь, повторили: "Пятьсот".)

- Действительно, какая разница...

- Одиннадцать. - ("Одиннадцать").

- Я понял, Хельга, извини.

- Двадцать четыре.

- Я задал глупый вопрос - просто чтобы не молчать.

- А я ответила: два раза глупо и один раз точно. Потому что тебе трудно молчать.

А потом она оказалась у меня в объятьях, и я взял её на руки и понёс к кровати - запинаясь о табуретки и задевая мешавшийся на дороге стол. Я не боялся засветиться, потому что светился изо всех своих сил. Я падал и горел - и это была не смерть, а жизнь. "На миг!" - "Разве мало?"...

Потом она снова поставила чайник, и, пока мы одевались, он закипел в третий раз. Было без четверти десять. Мичман не пришёл... Мы пили чай с галетами и ломтиками брынзы, которые уже не просто увяли, а свернулись в трубочки. Чай был действительно волшебным, хотя и не сладким. Сахар, наверное, съел бы его волшебство.

Голова у меня была изумительно ясной и небывало пустой. В ней не осталось ни одного значка. Лишь где-то очень далеко маячило заплаканное лицо Ники - и эти слёзы что-то означали, но совсем не то, что, казалось бы, должны были означать... Я любил это милое далёкое заплаканное лицо - и я любил эти зелёные сияющие глаза напротив, и всё было живое, очень живое. Ничто не мешало друг другу, не путалось и не запутывало меня. Мир был бесконечен, изумительно ясен и непривычно чист. Его не нужно было умиротворять.

Глава 11. Мичман не улыбается

Мичман Ящиц пришёл в 22.17. ("Идёт... злой-презлой!.." - шепнула Хельга, и я сразу посмотрел на часы).

В дверь постучали - я бы не сказал, что зло, скорее, решительно, - и я пошёл открывать, а Хельга поспешно пересела в уголок кровати. Наверное, чтобы не мешать нам.

Мичман не улыбался - он был уже сильно на взводе, глаза его штормили, одной рукой он держался за косяк двери. Войдя, он оглядел комнату с каким-то недобрым интересом, покачнулся и щёлкнул каблуками.

- Пр-рошу извинить за опоздание, господин капитан! - Хельгу он не заметил. - Р-разрешите сесть?

- Конечно, Яков Тимурович, - вздохнул я. - Садитесь.

Он прошёлся "палубной" походочкой к столу, сел и сразу, по-хозяйски, ухватился за кувшин с водкой.

- Может быть, сначала... - начал я, тоже садясь напротив.

- Вопр-росы потом, господин капитан! Отвечу - на все!

Я понял, что он хочет казаться пьянее, чем есть, - то ли боится чего-то, то ли действительно зол-презол. Значки!