Белый ворон

Оба седока согласно кивнули фельдфебелю: мол, никому ни слова. Задницы тоже не казённые, и за дорогу от столицы превратились в отбивные. Так что сокращение пытки хоть на час сильно украшало жизнь. Вступив в преступный сговор с новичками, Потопопов приметно потеплел к ним. И когда сразу за рощей замаячило старое пепелище, не отказался дать пояснения:

— Село тут было. Высоцкое. Как стали, значит, забривать крестьян в военные поселяне, те в бега. Долго кругаля по лесам давали. Потом возвернулись. К бабам с робятишками. Урожай собрали честь по чести. Отжили зиму. А по весне всё село попалили и ушли куда глаза глядят. Думали графа остановить. Не тут-то было. У самой литовской границы их спымали. Привели назад. Для острастки прогнали по разу через четыреста пар розог. Бабам по сотне, чтобы мужей не мутили. И определили всех в линии. Там, конечно, и дома дали, и скотину. Чё людям надо? Не пойму.

Рассказ произвёл на Фабра с Казначеевым тяжкое впечатление. В корпусе они привыкли, что наказание в сорок ударов считалось строгим, назначалось за серьёзную вину вроде дезертирства и проводилось только в присутствии полкового врача, останавливавшего экзекуцию, чуть только несчастный терял сознание. Но здешний народец явно не баловали.

Судя по высоте молоденьких берёз, поднимавшихся над чёрной прогалиной, как свечи, пожар случился года два назад.

— Чё приуныли? — усмехнулся Гаврилыч. — Ещё и не такие дела тут при начале поселений были. Слышали, как деревня Естьяны в Хвалынской волости двенадцать дней стояла?

Спутники удручённо помотали головами.

— Во-о, — протянул фельдфебель. — Ничего-то там у вас не знают. Точно за стеной живёте! На север вёрст пятьдесят отсюда будет. Приехал губернатор с указом о записи мужиков в поселяне. Привёз на разживу тысячу рублей от государя. Те денег не взяли. А шалопай тамошний Фомка Немочай возьми да и гаркни их превосходительству: «Почитай свою бумажку моей бабе в хлеву!» С того и пошло. Затворился народ в деревне и отбивался от солдат. Время летнее, запасов в домах мало. Съели даже солому с квасных гнёзд. Уж на исходе второй недели ноги перестали таскать, тут их и повязали, голубчиков.

Показавшиеся вдалеке шпили графского дома прервали откровения Протопопова. Ввиду резиденции своего грозного господина фельдфебель подобрался и стал донельзя официален.

— Вы, господа хорошие, — предупредил он, — с их сиятельством не вздумайте спорить. Ни к чему это. Своего не добьётесь. А рассердить можете. У него дюже ретивые на воде без хлеба в срубе сидят.

Фабр фыркнул. Хотел бы он посмотреть, как его, полковника и кавалера, посадят в сруб! Но Гаврилыч только покачал головой, молодо-зелено, и бросил на прощание:

— Чем скорее вас отпустят к месту службы, тем лучше. Помяните моё слово.

Между тем прекрасный вид, открывавшийся при въезде в усадьбу, ничуть не предвещал беды. Грузино располагалось на высоком берегу Волхова и смотрело на реку с косогора, как корабль, готовый отплыть в бурное море. Привольные дубравы шумели вокруг него, широко и шумно дыша на ветру зелёной листвой. Двухэтажное каменное здание с куполом-ротондой располагалось саженях в 150 от роскошного собора, слишком, быть может, большого и помпезного для частной резиденции. Но если вспомнить, что Грузино служило своего рода столицей новгородских поселений и в его церкви молился не один граф, а весь многочисленный штат канцелярии, офицеры и множество гостей — всё становилось на свои места.

В соблюдении традиций Аракчеев был весьма строг. Посты шли без послаблений. Службы в деревнях и на линиях велись полным чином, часа по три, так что и дюжие гренадеры лишались чувств. Казначеев поначалу гадал, отчего вдруг взрослому мужику — не бабе на сносях — становится в храме дурно? Пока сам, умотавшись раз с понтонными мостами на Волхове, не попал на доклад в Грузино и после трёх бессонных суток не очутился на обедне. Видя, как он бледен, инженерный поручик фон Брадке сказал ему шёпотом: «Обопритесь на меня. Граф обморочных не любит. Глядите, вон его шпион Морковников стоит с книжечкой». И действительно, за колонной маячил тип, заносивший свинцовым карандашом в блокнот, все ли с той же готовностью пришли к Богу, с какой представали перед очами самого Аракчеева.

Для ленивых был учреждён штраф за уклонение от исповеди и причастия — офицерам 10 рублей, нижним чинам 50 копеек, за детей родители вносили по 25 медяков. Вменял ли граф священникам в обязанность доносительство? Вполне возможно. Во всяком случае, народ в храме не откровенничал. Иных же батюшки сами останавливали знаком руки: полно, милый, зайди-ка ты ко мне на досуге, когда никого не будет...