Бенджамин Дизраэли

Но события, последовавшие за Сан-Стефанским договором, и принесли Дизраэли самый крупный его дипломатический успех. Его решительная политика в сочетании с давлением со стороны других великих держав вынудила Россию согласиться, что послевоенные границы определит специальная конференция. В июне 1878 года открылся Берлинский конгресс, собравший всех ведущих государственных деятелей Европы. Дизраэли был очень слаб. «Королевством еще никогда не управляли кашель и чих такой мощи», — писал он леди Бредфорд, но все же решил лично присутствовать на конгрессе. Основную работу проделал Солсбери, некогда беспощадный критик Дизраэли, а теперь новый министр иностранных дел в его кабинете. «Из-за глухоты, незнания французского и престранной манеры Бисмарка говорить, — жаловался он, — Биконсфилд имел самое туманное представление о происходящем».

Но звездой Берлинского конгресса стал именно Дизраэли. Ни один дипломат не сделал больше для того, чтобы остановить наступление России и принудить ее сесть за стол переговоров. Даже один либеральный политик признал, что «сейчас Англия держит голову как никогда высоко, и обязаны мы этим прозорливости, силе воли и руководству того подвергаемого презрению человека, которого некогда звали Бенджамин Дизраэли». В Берлине необычное происхождение и карьера романиста сделали Дизраэли знаменитостью. «Меня забавляет, — писал он не без хвастовства, — что почти все, и уж во всяком случае все дамы, от императрицы и далее вниз по статусу, читают мои романы. Дамы обычно читают „Генриетту Темпл“ — „историю любви“, написанную сорок лет назад, что вряд ли приличествует Чрезвычайному посланнику». Бисмарк, которым Дизраэли восхищался, выразил общее мнение: Der alte Jude, das ist der Mann — «Этот старый еврей — настоящий мужчина».

Дизраэли достиг стоящих перед ним дипломатических целей, что позволило ему считать Берлинский конгресс серьезным успехом. «Большая Болгария», замысленная Россией, была поделена на две части, и ее границы изменены в пользу Турции. Сверх того Британия обрела остров Кипр, переданный ей Турцией, чтобы она могла использовать его в качестве военной базы с целью отразить возможную агрессию России, а это было еще более впечатляющим достижением. Противники Дизраэли обвинили его в захвате чужой территории, а Гладстон назвал этот шаг «безумием». Но именно такого рода дерзкие акции были особенно по душе Дизраэли. Еще подростком он мечтал управлять судьбами народов. Теперь он единолично расширял границы Британской империи.

В июле после подписания Берлинского договора Дизраэли вернулся домой, где его встречали как героя. От вокзала до Даунинг-стрит его сопровождали ликующие толпы, и он, подойдя к окну своего кабинета, поблагодарил их: «Лорд Солсбери и я привезли вам мир, но мир, как я надеюсь, почетный, который удовлетворит нашего монарха и будет содействовать процветанию страны». Именно к этой речи отсылал Невил Чемберлен, когда по возвращении из Мюнхена в 1938 году, сказал: «Дорогие друзья, во второй раз в нашей истории британский премьер-министр привез из Германии почетный мир. Я уверен, что он означает мир до конца наших дней», — и тем самым навлек позор на высказывание Дизраэли.

На самом деле постыдная уступка Чемберлена нацистам — полная противоположность тому, чего добился Дизраэли, ибо почетный мир Дизраэли заключил благодаря тому, что был готов начать войну для защиты важнейшего, по его мнению, принципа. Он показал, как много значит «та сила, которой часто необходимо обладать, чтобы совершать великие дела, хотя, к счастью, необходимости прибегнуть к этой силе может и не возникнуть». Совершенно очевидно, что в тридцатые годы двадцатого века близкие Дизраэли принципы защищал Уинстон Черчилль, сторонник перевооружения и противник попустительства.

Можно сказать, что и в более широком смысле своим представлением о величии и благородной миссии Британской империи, поддерживавшим Черчилля в самые трудные минуты Второй мировой войны, он в значительной степени обязан дизраэлевскому романтическому империализму. Люди абсолютно разного происхождения (Черчилль был потомком одного из величайших деятелей в английской истории герцога Мальборо), эти два премьер-министра имели нечто общее, что было куда важнее родословной. Они оба были писателями (причем единственными крупными писателями во главе кабинета министров) и видели свою страну не только политически, но и поэтически. О Черчилле, как и о Дизраэли, можно сказать, что Англия была Израилем его воображения.