Бенефис

— Не женаты? — Иван часто повторял вслух последние слова чужих фраз, как будто хотел лучше понять их или даже усвоить, а быть может, это давало ему время обдумывать ответы. Но иногда реакция его была такой мгновенной, точно он заранее предвидел реплику собеседника. — К чему тут это? Я же говорю о другом. От поэзии не разит по́том, хотя поэт может заездить своего Пегаса до смерти.

— Кого, простите?

— Пегаса. Коня. Был такой конь. Мифический. Может, он и доныне жив, если его и в самом деле не заездили до смерти.

Иван засмеялся. Говоря, он помогал себе жестами. Его улыбающийся рот, полный широких белых зубов, лицо, запятнанное темными родинками, подстриженные ежиком густые игольчатые волосы, чуть широковатые для не слишком высокого роста плечи — все казалось негармоничным и неуклюжим, но вместе с тем вызывало желание непрерывно смотреть на юношу и следить за каждым его движением и за словами, какими бы чудны́ми ни казались они. Вот снова переменилось выражение его лица, оно стало ласковым, виноватым, чуть ли не напуганным.

— Но что это я все болтаю! Я ведь уж, верно, оскорбил вас, вам, должно быть, неприятно, обидно слушать такое о театре, это мои личные размышления, и это вовсе не значит, что все так и есть на самом деле, это только у меня аллергия на запах пота со сцены, а вот вы можете этого и не замечать, и моя жена — она тоже не замечает, она влюблена в театр, знаете, это ведь она меня всякий раз силком тянет сюда, иначе и ноги бы моей тут не было, а вот вы — вы тоже любите театр, ведь правда, вы же сами только что сказали — пятый ряд партера, так защищайтесь же, защищайте свой театр!

Только теперь перед человечком, чьим именем Иван так и не поинтересовался, открылась возможность что-то сказать, однако ливень слов, такой же неудержимый, как жестикуляция Ивана, вроде бы ошеломил его, и вопрос, на который он с самого начала собирался и даже очень хотел ответить, сейчас казался внезапным, неожиданным.

— Я? Что я должен сказать? — Мужчина даже ссутулился, привычным жестом оставляя и снова беря в руки стакан с пивом, словно в нем могла таиться спасительная подсказка.

— Говорите что хотите, только возражайте мне, я ведь, наверно, сказал о театре что-нибудь нехорошее, это ваше право — высказать собственную мысль, разве не так?

Человечек как-то вовсе посерел, с виду совсем поникший, он не рад был, что заговорил с чудаковатым парнишкой; он опорожнял уже третью, последнюю из принесенных Иваном бутылок пива, и чем чаще глотал напиток, тем, казалось, больше мучила его жажда, в горло пересыхало, и в то же время мучила неотвратимая необходимость отвечать на слова молодого собеседника, иначе все выглядело бы слишком невежливо: Иван угощал его пивом, тут уж не скажешь — отстаньте, тем более что и начал-то разговор не Иван. И весь внешне беззащитный, обнаженный, как мысль, не уложенная в слова, открытый и откровенный, он вымолвил:

— Да так… в такое время, понимаете, приятно и уютно тут посидеть. Никто не мешает, пьянчуг нет, а пиво всегда свежее. Вот я, понимаете, покупаю билет и захожу сюда на пиво. А что — в этом же, сдается, греха нет?

— Греха? — Иван долго вглядывался в мужчину очумелыми глазами, а потом разразился сдавленным беззвучным хохотом: должно быть, он считал недозволенным громко смеяться, когда на сцене шел спектакль, — но именно эта беззвучность заставила отшатнуться его растерянного беднягу собеседника.

— К черту, не могу! — простонал наконец Иван. — Свежее пиво! В пятом ряду партера… Ну и развлекли вы меня, ну и насмешили! — Он собирал свои бумаги, кое-как засовывал их в карманы, смеялся и, задевая за ножки стульев, говорил: — Лучше не придумаешь, надо ж так порадовать человека!

Серый человечек смотрел, как Иван продирается сквозь столы и стулья к выходу, как машет на прощание рукой, едва удерживаясь от смеха, а потом и сам, вздыхая и пожимая плечами, направился к буфетной стойке.

— Получите за пиво. Три бутылки.

Буфетчица покосилась куда-то вниз, а когда подняла глаза на клиента, лицо ее выглядело невозмутимым.

— Уже уплачено.

— Я прошу вас — возьмите деньги. Это, понимаете, какой-то чумовой.

— Однако он заплатил, — стояла на своем буфетчица.

В конце концов мужчина в сером вышел, и тогда девушка позволила себе проявить эмоции.

— Арти-исты! — недовольно и осуждающе процедила она. — И хлебом не корми — только бы разыграть друг друга.

Тем временем в артистической уборной актриса мягкими, неторопливыми жестами клала грим на щеки, и природная естественность постепенно исчезала под старательно найденной маской, черты лица менялись, приобретали совершенно другой характер. Одновременно и в ней самой тоже что-то менялось, ломалось, и она уже находила в себе черты человека, которым ей предстояло быть на сцене в продолжение двух часов.