Бенефис

— Когда же, думаю, они начнут резать друг другу правду-матку? Знаете, как это бывает — наступает такой момент, что уже нет сил молчать, и все начинают пояснять друг другу, кто есть кто. Режиссер кричит драматургу: я тебя научу пьесы писать! А тот еще громче: а я тебя — спектакли ставить.

— Кто — еще громче? Не понимаю.

— Это я так, для примера. Никто не кричит, все молчат. Олександра Ивановна, а вам Маркуша — то есть Марковский — о сером человечке рассказывал? О том, который приходит в театр пиво пить?

— Рассказывал, и что дальше?

— Смешная история. Я тоже буду приходить в театр пить пиво. Куплю билет — входной, например, — и весь вечер проторчу в буфете, пиво буду хлестать. Вот, разве что в антракте… ну, к вам в гримировочную зайду — пустите?

— Не пущу.

— Почему?

— Из театра не пущу. Ты же не хочешь уходить. Про серого человечка спрашиваешь? Так я тебе именно о нем и собиралась рассказать. Понимаешь, жил-был актер, который изверился в себе, или в людях, или в самом театре, или сразу во всем, кто его знает — про это и о себе не все знаешь, — и вот так, изверясь, ушел из театра. Перепробовал всякую работу — даже куда-то на Север ездил, на заработки, купил машину, отдал сыну, снова где-то странствовал, наконец появился здесь, в этом маленьком театре, и попросился на службу — на любую, лишь бы в театре. Сидел на проходной, мучился там, терзался — снова унесся куда-то… Теперь приходит пить пиво — все равно, лишь бы в театре.

— Не говорите притчами, это же неправда. И для меня не годится. Можно выдумать еще с десяток вариантов других банальных биографий этого серого человечка. Я вам дам текст получше: «Наталя, до конца сезона осталось несколько месяцев. Тебе выпала чудесная роль, о такой только мечтают в начале карьеры, а ты?» Сыграйте такую ситуацию! Ох уж эти душеспасительные беседы!

Голос Натали сорвался чуть ли не на крик, и теперь к ним уже прислушивались, по крайней мере Маркуша явно утратил интерес к Коташке и, хоть и пригласил ее танцевать под тихую мелодию какого-то модернистского ансамбля, записанную на магнитофонной пленке, пытался постичь смысл разговора двух актрис.

— Если хотите знать, это нормальная роль, и только в начале карьеры ее и играть, потом, когда постарею, не посмею и думать о таком и буду как… как вы.

— Как я?

— Не обижайтесь, но — как вы. Буду покорно играть что перепадет. В глубине души буду верить, что я — Комиссар из «Оптимистической трагедии», и леди Макбет, и Кассандра, и Кручинина, а мне будут доказывать, что существует локальная литература, локальное искусство — пьесы на один день, интересные только жителям нашего города, нужные только им, — и это прекрасно, этого достаточно! Узенькое, однодневное искусство, для которого и термин выдумали — региональное. Региональная литература, региональный театр, а в содержание этого термина втискивают столько, сколько света можно увидеть сквозь замочную скважину, — достаточно, если самим интересно? Да это так, как если детей воспитывать только для дома, для семьи. И не надо писать, как Леся Украинка, как Островский, как Шекспир или кто-нибудь из их компании, и играть, значит, можно, как ты сама знаешь, как бог тебе на душу положит, и я, актриса, не выбираю, выбирают — а то и не выбирают! — меня, я только покорно жду очереди, чтобы сыграть свою роль. А что, если очередь не дойдет до меня? И не появится режиссер, и не найдется пьесы? Или вдруг окажется, что я уже не Комиссар, и не Медея, и даже не Наталя Верховец, а какая-то там Вера Семеновна из «Оптимального варианта»?

— Погоди, Наталя!

— Скажите, почему в хваленом Марковским Паневежисе может быть театр — большой театр в маленьком городе, — а у нас — нет? Можете объяснить, почему? Я у вас спрашиваю.

— У меня? — пожал плечами Галько, потому что Наталя смотрела прямо ему в глаза, когда говорила все это. — Тебя не устраивает наш театр? Поищи себе другой, только и всего. Поезжай хоть в Паневежис, к Мильтинису, вот только возьмут ли тебя туда — об этом ты думала?

— Думала, думала! Как же не думать? Прежде чем подать заявление, я все обдумала, повсюду письма и фотографии разослала — где-нибудь уж примут!

— Э-э, Наталя, ты ж нас разыгрываешь. Маленький спектакль решила сыграть, да? — спросил Метелица, отложив гитару. — Хоть маленький, да свой.

— Выговариваешь всем — и мне тоже, но я же не изменила, осталась в театре, а ты собираешься — уж извини — изменить.

— Неправда, Олександра Ивановна, я еще присяги не давала, в монашки не постриглась, так какая же это измена? И кто вам сказал, что не будет большей изменой остаться? Откуда вы знаете, что я что-то могу, умею, принадлежу этому театру? Я обыкновенная маленькая бездарь, просто случается, что на пути таких вот бездарей станет кто-то, зажжет, заставит поверить, а потом — хоп! — и пропал, исчез, а ты осталась наедине с погасшим очагом.

— Театр — погасший очаг?