Бенефис

— Да нет, вы не сможете меня понять, это мое частное дело, и все. Ну останусь, ну доиграю сезон, а что дальше? Когда снова появится такой вот Марковский и притащит с собой такую пьесу да еще добьется у директора разрешения поставить ее? А я не хочу играть однодневных героинь, рожденных однодневными драматургами.

— А что это такое — однодневная драматургия? — поинтересовалась Коташка.

— Не знаю, товарищ Верховец — мастер в терминологии, это ее открытие, по-моему, спросите у нее, — сердито ответил Маркуша, к которому был обращен вопрос.

Метелица снова мучил гитару. Галько иронически прислушивался, не забывая при этом опрокинуть бокал. Артемида пудрила нос, не считая необходимым выйти для этого в коридор, к большому зеркалу. Композитор, только что вернувшийся в комнату с балкона — он выходил туда покурить, — чуть недопонимая, поправлял пенсне. Интеллигентный инженер выглядел лишним. Он было собрался пригласить Наталю на танец, но понимал, что из этого, очевидно, ничего не получится.

— Мне кажется, современное искусство нужно лишь постольку, поскольку оно дает нам информацию… — не совсем кстати проговорил он и по-детски покраснел.

— Искусство может и должно нести только художественную информацию, — снова почему-то рассердился Маркуша.

Инженер обрадовался его реакции:

— Но вы же этим сужаете роль искусства, если говорите лишь о художественной информации!

— На все другие случаи информационного голода есть масса учебников, справочников и словарей, — сказал Маркуша, задев за стул.

На мгновение все замолчали, только Метелица тихонечко бренчал на гитаре, и стало слышно, как где-то над головой, этажом выше, плачет грудной ребенок.

Тут-то и наступил момент, когда следует говорить правду. Прекрасная пауза, требовавшая своего разрешения. Но кто воспользуется ею? Олександра Ивановна — хозяйка дома, ей неудобно. Интеллигентный инженер — впервые в чужом доме, да и что он знает об их правде? Галько правда вовсе ни к чему. Метелица мог бы сказать, но ему мешает гитара. Артемида не совсем понимает, о чем речь, Маркуша… Маркуша — пришелец, случайно здесь проросший, как орех-самородок, ему что — поставит спектакль, заработает свой диплом, заставит всех поверить в него — на этот единственный раз, а то не будет спектакля, — а потом поминай как звали, а спектакль потихоньку, без хозяина, без дирижера начнет разлезаться по швам, расшатываться и умирать, и в душе тоже что-то будет умирать, умирать… Ведь бывает же, и нередко: вспыхнет надежда, в режиссера поверишь, в огонь и воду готов будешь за ним идти, и не потому, что он твой единомышленник, а потому, что заставил тебя стать своим единомышленником. В роль поверишь, и автору, и партнерам, а спектакль пойдет раз двадцать — и хиреют потом декорации в «карманах» за кулисами, пока их не спишут, не растащат на другие спектакли, чтобы подешевле обошлась постановка, и в памяти мертво будет лежать текст роли.

Здесь никто не хочет правды. Все устали. И ночь на дворе.

— Ну, мне пора собираться… Только всей правды я не сказала… И не скажу.

«Наталя, крапива злая, что же ты из всего посмешище творишь, из всех строишь виноватых! — говорил Тёрн. — Сама-то хоть знаешь, какой тебе правды захотелось, что ты хочешь услыхать?»

Отодвинув столик с бокалами и бутылками, Наталя выбежала из комнаты, торопливо накинула куртку, взяла берет, сумочку — шарфа среди чужой одежды так и не нашла — и, никого и ничего не слыша, выскочила на лестницу.

— Перебрала девица, — миролюбиво заметил Галько. — С кем не бывает…

— В самом деле перебрала, — недовольно согласился Маркуша. Склонившись печальным лицом к Коташке, он еще добавил: — Вы же не позволите, чтобы ваша подруга одна — во втором часу ночи… — нет, я догоню ее, я прощаюсь, не сердитесь!

— Не догоните — возвращайтесь, — нежно промолвила Коташка.

— Беспокойная девушка. Я когда-то был знаком с ее родителями и со всей их компанией, — композитор на пенсии покачал головой.

Олександра Ивановна, широко раскрыв глаза, думала, что с ресниц может потечь тушь.

5

Ключ наконец попал в замочную скважину. Наталя толкнула дверь внутрь, протянула в потемках руку Марковскому, и он скорее угадал, чем заметил этот жест. Ладонь у Натали была холодная, узенькая и беззащитно нежная. Иван, не переступая через порог, придержал ее пальцы в своих.

— Не прощайтесь, Иван, заходите, — прошептала она, словно боясь напугать или разбудить кого-то.

Девушка шла с ним сквозь ночь через весь город, как по тому узкому туннельно-черному коридору, который вел к материнской мастерской. Берет она сняла с головы и несла в руках, и на волосах оседала холодная влага ночного тумана.

Когда Иван, поддавшись внезапному интуитивному импульсу — а может быть, скрываемому даже от самого себя, полубессознательному желанию не отпускать девушку, — бросился следом за Наталей, он увидел ее под молоденьким, робким деревом, она стояла, прижавшись лбом к холодному стволу, тихая, как само это деревце.

— Было уже. Штамп. Все страдают именно так. И в кино так же.