Бенефис

И она уселась поглубже в большое кресло, привычно подобрав ноги. Свечку пристроила на маленьком столике, капнув парафином прямо на столешницу. В призрачном полусвете Иван осматривал мастерскую. Бесчисленные картины уставились на него, только некоторые отвернулись лицом к стенам. Повсюду были разбросаны листы бумаги, стоял мольберт с натянутым на подрамник полотном. Цвета сливались в цельное темноватое марево, в котором трудно было что-нибудь различить, и потому сама мастерская тоже таила в себе что-то не совсем реальное.

— Снимите кожух, здесь сейчас станет душно.

Голос девушки тоже стал призрачным, тусклым, совсем другим, чем тот резковатый, злой, который час назад так поразил Марковского; кожух он снял, как всегда, неуклюже, зацепив при этом книги в изголовье топчана, и Наталя снова засмеялась, словно желала спастись смехом от неловкости всей ситуации.

После разговора у Олександры Ивановны возвращаться домой она была просто не в силах, не в силах была видеть материнское заспанное лицо, накрученные на волосы малюсенькие бигуди, следы крема на обмякших щеках. Не было сил, задыхаясь от запаха погрузившейся в сон постели, что-то говорить, отвечать на мамины вопросы. Одиночество тоже не обещало утешения, и, по правде говоря, Маркуша и был именно тем единственным человеком, которого Наталя могла слушать или просто видеть рядом с собой. Объяснить это она бы не сумела — просто так все было. Пока они шли через город, она не раздумывала, как будет выглядеть их приход в мастерскую матери, шла туда как в единственное пристанище, где могла укрыться от людей, от ночи и даже от самой себя.

Закурив сигарету, она стряхивала пепел прямо на пол небрежным быстрым жестом и таким же жестом сняла нагар со свечки, отлепила парафин, капавший от огонька вниз, и принялась мять его в пальцах. Пальцы ее казались нервными, как и ее смех.

— Выпить здесь нечего. Хозяин непьющий, — сказала она с сожалением. — Гости сюда всегда со своим забредают.

— Простите, что зашел с пустыми руками. Правда, вроде бы посчастливилось — хозяина не застал.

— А хотели бы познакомиться?

— Отчего бы и нет.

— Не посчастливилось — хозяин в отъезде, — она подняла взор на Ивана, и хотя он не мог разглядеть как следует выражение ее глаз, но почувствовал, что смотрит девушка пристально, внимательно, надеясь увидеть значительно больше, чем видела до сих пор. — Ужасно я там вела себя, правда? Да вы-то, может, и не заметили — так ухаживали за Катрусей. Славная девушка.

Говорилось это равнодушно, без тени зависти, так, как говорят, когда человек хочет заполнить время или пустоту между собой и собеседником, и Марковскому это почему-то стало неприятно. Понятнее было бы, если б она чисто по-женски провоцировала его, вызывая на разговор о Котовченко, но на это он — как ни странно — не уловил и намека.

А ведь, собственно, он и был частично причиной того, что произошло, ведь это он просил Олександру Ивановну поговорить с Наталкой и, для того чтобы как можно скорей узнать, чем закончится беседа, сам пошел туда. Коташкины прелести вовсе не заслонили Наталю, он только за ней весь вечер и наблюдал. Внезапная и горькая отчужденность ее, неумелая попытка завязать контакт с незнакомым инженером, с которым она перекинулась всего несколькими словами, и под конец вспышка злости в разговоре с хозяйкой дома — все это открывало в девушке новые черты, каких он до сих пор не замечал и которые частично объясняли ему причину ее решения уйти из театра.

— Да. Очень славная девушка.

Оба замолчали, словно двинулись навстречу друг другу по шаткому мостику над пропастью, где каждый миг можно оступиться. Для Ивана она сейчас перестала быть актрисой Наталей Верховец, от которой в значительной степени зависела судьба его диплома, а следовательно, и начало, так сказать, режиссерской карьеры, Наталя вдруг превратилась в незнакомую девицу, которая, кто знает по какой причине, привела Ивана среди ночи в чужую мастерскую, где сама выглядела хозяйкой. Вся алогичность ее поступков в этот вечер имела, стало быть, свою внутреннюю закономерность, хоть и не могла не удивлять. Только теперь Иван осознал неприятную двусмысленность своего появления в мастерской и воспылал желанием во что бы то ни стало избавиться от этой двусмысленности, как от силой надетого чужого платья.

Проще всего было вежливо попрощаться и уйти, однако он должен был признаться себе, что как раз этого делать не хочет, потому что ему впервые за все время пребывания в этом городе стало тепло здесь, среди этого непривычного нагромождения картин, рядом с этой своенравной, колючей и не слишком приветливой девушкой, чей теплый и мягкий взгляд то резко контрастировал с неприязнью в голосе, то сам становился резким и терпким.

— Сколько вам лет? — неожиданно поинтересовалась Наталя.

— Двадцать семь, — ответил Иван, удивившись вопросу и тому, что, отвечая, бросил мимолетный взгляд на прожитые года. Года позади. Мало? Много? — Мало? Много? — спросил он вслух.

— Нормально.