Бенефис

Среди актеров, занятых на репетиции, Наталя замечает Котовченко и невольно успевает удивиться: а этой что тут надо? Ее без вызова в театр не затащишь, но — пришла, значит, есть причина. Думать сейчас можно и разрешено о чем угодно, лишь бы отключиться, они славно потрудились, а сейчас снова начнется работа, и силы надо экономить — до самых прогонов и генералки. Тут не спринт, а настоящий марафон. Театр — марафон. Надо с кем-нибудь поделиться этим открытием. Откуда выскочило такое сравнение? А, вероятно, потому что Маслов сказал — «арбитр международного класса». Ассоциативность мышления. Стереотипность мышления. Инерция мышления. Что еще — мышления?

— …Вполне вероятно, правда, Наталя?

— Не знаю, может быть, а что?

— Свежая информация: говорят, что Маркуша просил директора оставить его в театре. У нас же есть вакансия.

— Как — просил? Он же еще без диплома и без дипломного спектакля!

— Продаю, за что купила.

— Не знаю, что там решит дирекция, а он, по-моему, с величайшей радостью, — включается в разговор еще один голос.

— Чем же не подарок — наш слаженный, талантливый коллектив?

— Так ему же вроде бы столица светит. Говорили, у него в министерстве не то «плечи», не то «рука».

— Постой, я слышала, он племянник замминистра.

— Правда, правда! Ведь так. Чего ж он тогда вникал во все наши дела? Подавал идеи?

— Идеи? У Маркуши? Оставьте меня в покое, у него одна идея — не сорвать диплом.

— Ну и язычок у тебя, Наталя! Да ты что — не слыхала, как он распинался за малую сцену? Говорил, что на месте директора…

— А, так он уже на директорское место метит?

— Где — малая сцена? В гардеробе? Или в реквизиторской?

— Что там Маркуша, вы знаете, кто был на сотом спектакле «Оптимального варианта»? Сам Кармазинов, честное слово!

— Лажа! Нашел что смотреть!

— А что бы ты ему показал?

— Знаете, что он заявил? Я бы, говорит, из этой пьесы конфетку сделал за две недели — даже с такой труппой!

— Подумаешь, гений, труппа ему не подходит! Трепло, фраер. Приехал повыпендриваться.

«Как мы все одинаково разговариваем, — думает Наталя, — нам некогда, а то и не хочется шлифовать каждую фразу, как делали герои романов прошлого столетия. Да и какие мы герои? И тогда ведь, наверно, люди разговаривали чуть по-иному, чем в пьесах или повестях».

— Мне этот кусок никак не дается, сколько ни бьюсь.

— Тексту сколько, мать его за ногу! Когда я это выучу?

— Вам никак не угодишь — то мало текста, то много!

— Анальфабета[4], да разве текст надо учить? Он сам запоминается, когда знаешь, что делать!

— Ручки, ручки, дитя мое, — Маркуша тебе их повыкручивает за твои параллельные жесты: подымаешь правую — левая тут же сама тянется вверх.

— Слушай, да ты же меня совсем не чувствуешь. Ты ученый, философ, не от мира сего, ты не знаешь, как воспитывать собственного сына, вот такого девятнадцатилетнего обалдуя, потому что тебе некогда, тебе кажется, что бог возложил на тебя миссию — просветить все человечество. Но вот ты вдруг ударяешься лбом о толстенное стекло — ты себе шел и думал, что там ничего нет, как вдруг — бах! — о прозрачное стекло. Эта девочка, маленькая Бета, приходит и дает тебе урок. Открывает тебе моральные истины, истины во плоти, — и ты словно бы впервые таким вот, во плоти, видишь и сына своего, Юлюса, и впервые до конца осознаешь, что он такое. Что же ты со мной не общаешься, говоришь куда-то в пустоту — и глаза у тебя пустые!

— Ходишь и всех поучаешь! Имей в виду: из хороших актеров выходят плохие режиссеры, а уж если…

— Если — что? Говори, раз уж начала!

«Но у тебя она все же была! Была! Хоть и бросила. Ты знаешь, как она выглядит. А вот совсем ее не иметь… даже не представлять себе, какая она… Круглый сирота. В детдоме я вставал ночью, прижимался к стеклу, смотрел на улицу. Может, эта? А может, та? И тихонько кричал, чтоб не разбудить других: «Мама! Мама!»

— Тс-с, тихо, человек входит в образ. Будет прекрасный Лукас!

— Декламируешь, душенька. Ищи сперва пластический рисунок.

— Это дело режиссера.

— Ха, а твое — зазубрить текст?

— Маслов, Маслов, а ну-ка еще! Здорово выходит!

Маслов играет Марковского; задев ножку стула, сразу утверждается за режиссерским столиком, развертывает свой экземпляр пьесы и говорит: «Арсентий Петрович, не демонстрируйте мне свой абсолютный фас, вы не Пьеро! И не мните за щекой текст, а то я не улавливаю подтекста… Что за приемчик, вы что — не знаете ничего другого или не можете иначе? Штамп, штамп, штамп! Зачем эта проходка? Это все уже было, было, было! Котовченко, кто вам разрешил являться в репетиционный зал в шубе? Элегантная шуба, но здесь не Дом моделей, оставьте ее в коридоре вместе со всеми своими будничными хлопотами, манатками и перчатками. Мне нужны актрисы, а не домохозяйки».

Иллюзия присутствия Ивана настолько полная, что Коташка на миг теряется:

— Да я же, Иван Григорович… — и только взрыв хохота прерывает ее оправдания.

— А ты, Коташка, чего, собственно, явилась? У тебя что, спектакль сегодня?

— О, да она же в новом платье! Ирочка, где купила?