Бенефис

Мильтинис! Кто-то провозглашает свое художническое кредо из Паневежиса, кто-то — из Вешенской, кто-то — из маленького, спрятавшегося где-то на Полтавщине села, которого и на карте-то не отыщешь. Провозглашает свое на весь мир, — а почему бы не прокричать о себе, не кликнуть клич из этого маленького города, с подмостков этой крохотной сцены? Как славно чувствовать себя гением, не стыдясь стоптанных стареньких башмаков, не пряча их стыдливо под стул! Да, славно, только почему-то щемящее чувство жалости охватило Наталю. Она казалась себе намного сильнее, чем Иван, он, при всей своей видимой самоуверенности и вере в собственную безошибочность, представал перед ней незащищенным, одиноким и в самом деле нуждался в поддержке, и помощи, и вере, и доверии. Ничтожная, мелкая уступка — что она и впрямь значит в ситуации, когда так или иначе решается вся его судьба? Правда, такой уступкой он вряд ли добыл себе какое-то право на работу в этом театре.

Скорее — мизерный аванс на будущие уступки? И не есть ли это начало, первое звено в длинной цепи других, вроде бы таких же крохотных, невесомых, почти непринципиальных уступок? Как жаль, что она, Наталя, в этой ситуации выглядит заинтересованным лицом и все, что она выскажет по этому поводу, может быть трактовано двояко. А может, она ничего не поняла, не сообразила, и все в поведении Ивана было с самого начала хорошо рассчитанной игрой, результатом которой должно было стать место в театре? Да только такой ли уж это театр, стоит ли он уступок? Сперва Иван завоевал популярность у актеров, выступая отважным воякой, настаивая на своем, добиваясь своего, подавая всевозможные идеи, — ну вот хотя бы с малой сценой, которой так хочется молодежи, а теперь — оборотная сторона медали — он начнет добиваться хорошего отношения дирекции, и чем же оказывается она, Наталя, в этой упорной и несколько наивной игре? «Глупости, какие глупости, — Наталя пожимает плечами, — не может этого быть… ради  т а к о г о  театра…» Ну, а другой, например столичный, театр стоит того, чтобы идти на уступки, соглашаться на компромиссные решения? А что вообще стоит этого? Вот так переходишь от единичного факта, который, может, еще и не факт, к глобальным обобщениям и оперируешь такими категориями… Кто дал тебе этот текст, Наталя?

— Наконец, если ты не захочешь, она не будет играть. Пусть посидит на репетициях, пусть потрудится — это пойдет ей на пользу, а играть будешь ты. Прежде всего — премьеру.

— Иван, что ты?

— Я говорю…

— Будешь допивать кофе?

Ухватившись за дарованную ею возможность продлить время, он ответил:

— Конечно. Отличный кофе. Я еще возьму. А тебе?

— Возьми и мне.

Она снова играла крохотной чашечкой, глядела куда-то поверх человеческих лиц, а потом спросила:

— Слушай, а теперь скажи, как все случилось на самом деле. Без выдумок.

— Как на самом деле? Ты мудрая, как старая Сивилла. Сперва сама сочиняешь сюжет, играешь какую-то горделивую даму…

— Но ты не очень удачно мне подыграл. Поэтому говори правду.

— Очень просто: Котовченко дописали в состав без моего ведома; со мной не посоветовались, да и кто я, если как следует подумать?

Это что-то новое. Прибедняется, смиренно склоняет голову.

— Студентик я, зеленый молокосос, который ведет себя слишком дерзко и самоуверенно. О чем с таким разговаривать? Как говорит ваш директор, «на моем уровне этого не решали». Я еще не успел ни с кем побеседовать, а, по правде говоря, не знаю, что должен решить.

— Не знаешь?

— А как бы ты поступила на моем месте? Коташка хоть и Коташка, а живая душа, актриса, как же можно перекидываться человеком, как мячом? Ну откажусь я от нее сейчас, настаивая на своем, — представляешь, как можно травмировать актрису? К чертовой матери с таким положением! Я так понимаю, что для кого-то на ней сошлось. И если только это правда…

— Интрижку ищешь! А кто-то думает, что у тебя сошлось на мне.

— Пусть думает. Сошлось. Но прежде всего — сошлось на спектакле. А без тебя не будет того спектакля, который я хочу видеть на сцене.

— Это мы уже обсуждали. Было.

— И еще будет. Завтра утверждается макет — и снова каша заварится, вот увидишь. Надо будет отстаивать и не отступать, так?

— Ты меня убеждаешь? Или спрашиваешь?

— Знаешь, Наталя, тогда, в Литве…

— Опять Литва!

— Погоди, дай досказать. Я как раз собирался познакомиться с Шальтянисом. Ты читала его «Ореховый хлеб»?

— Нет. Ну и что?

— Он нам тогда сказал…

— Кто, Шальтянис?

— Мильтинис…

— Ах, Мильтинис!

— Он нам сказал — дословно не процитирую, но смысл таков: каждый вечер после спектакля он пребывал в состоянии черного пессимизма; кажется, вот и все, конец, амба, ничего больше уже не создашь, не осуществишь. Пусто. А настает утро — и снова рождается надежда, пробуждаются новые силы. И так день за днем — от отчаяния к надежде, от разочарования к вере.

— Это, Иван, как солнечные часы…

— Солнечные часы? От отчаяния к надежде?

— Как солнечные часы, где вместо солнца — человеческая душа. Это не мое. Это когда-то Тёрн выдумал. Я тебе как-нибудь в другой раз расскажу.