Бенефис

Н а т а л я. А он насмехался над тобой. Он твои слова отдал на посмешище другим людям, твои чувства — на надругательство бездумным мальчишкам, он убил тебя. А ты и поныне думаешь о его счастье?

Б е а т р и ч е. Ты хочешь спросить, простила ли я? Не знаю. Я только очень многое поняла. Он не убивал меня — это я своей смертью хотела убить в нем зло. Он носил в себе зло, правда? Но он с ним не родился. Т а к о г о  себя он сам выдумал.

Н а т а л я. Твоя мать носила тебя под сердцем — и бросила тебя.

Б е а т р и ч е. А твоя тебя не бросала?

Н а т а л я. Я не люблю ее.

Б е а т р и ч е. Маму не любишь? Как можно?!

Н а т а л я. Можно, она не учила меня правде. Она сама потихоньку переиначивала все подлинное, истинное, так перекраивала, что даже правда переставала быть самой собой. Она не замечала даже, что под ногами у нее чье-то сердце, идеи, искусство, истина или просто маленькие белые маргаритки.

Б е а т р и ч е. А ты ей никогда не указывала на это? Не просила посмотреть под ноги?

Н а т а л я. Нет, а разве я могла это сделать?

Б е а т р и ч е. Неужели же не могла? Должна была.

Н а т а л я. Она принадлежит к людям, которые заткнули уши, чтоб ничего не слышать, закрыли глаза, чтоб ничего не видеть. Им так выгодней, проще, легче. Мы им ничем уже не поможем. Они — вот такие — даже в конце жизни не опомнятся, что оскверненные идут в вишенник.

Б е а т р и ч е. В вишенник?

Н а т а л я. На погост… Надо только беречься, чтоб они нам не мешали, чтоб не губили нашу жизнь, чтоб разрешили нам жить, как мы сами хотим.

Б е а т р и ч е. Ты заговорила как Андрюс. Он и Юлюс — они оба говорили, что родители не дают им жить, а на самом деле родители виноваты совсем в другом.

Н а т а л я. В чем же?

Б е а т р и ч е. Они не успевают за будничными либо за слишком важными делами научить нас, что значит жить. И Андрюса с Юлюсом не научили. Хотя отец одного был философом, а другого — прокурором. Ты знаешь, что значит — жить?

Н а т а л я. Кажется, знаю. Из книг знаю, из истории знаю, из песен знаю, от Тёрна знаю…

Б е а т р и ч е. Это надо в сердце носить. Из книг — слишком мало. Совсем не то. Мне кажется, я знала. И что такое правда — знала.

Н а т а л я. И что же — помогло тебе твое знание?

Б е а т р и ч е. Ты снова говоришь как Андрюс. Помогло. Они в самое сердце были поражены тем, что произошло.

Н а т а л я. Думаешь, навсегда?

Б е а т р и ч е. Не веришь… Потому и хочешь все бросить. Или, может, зажать уши, зажмурить глаза — чтоб было легче, чтоб не знать, что топчешь?

Н а т а л я. Неправда!

«А если правда? Если я и в самом деле не верю, что поражу кого-то в самое сердце, показывая историю моей Беатриче? Или я боюсь другого: что навсегда останусь в состоянии всеобъемлющей любви, самоотверженности и доброты, которое нисходит на меня благодаря Беатриче, общению с нею? Кто говорит моими устами — эта девочка или я сама? Я упираюсь, отбиваюсь от нее, и принимаю ее в себя, и укоряю каждого: смотри, ты не такой, как она, ты хуже. А какая же я сама, по правде — какая?»

Б е а т р и ч е. Ну, если неправда, так в чем же дело? Почему и ты хочешь меня бросить, предать — почему, скажи?

Н а т а л я. Предать? Тебя — предать?

Б е а т р и ч е. Так кого же, если не меня?

Н а т а л я. Видишь, что получается. Каждый в этой ситуации думает только о себе.

Б е а т р и ч е. А ты — о ком?

Н а т а л я. Ивану не хочется, чтобы я уходила из театра, потому что он решил, будто лишь я могу рассказать людям твою историю…

Б е а т р и ч е. Это правда. Только ты. Твоему лицу и душе не нужна маска, чтобы рассказать обо мне. Ты другая, ты совсем другая, не такая, как я, — и все ж тебе не нужна маска, чтобы рассказать обо мне.

Н а т а л я. Ему главное — не провалить спектакль. Он в первую очередь заботится о себе.

Б е а т р и ч е. Нет. Обо мне… А ты любишь. Посмотри: мотылек. Весна.

Н а т а л я. Кого люблю?

Б е а т р и ч е. Андрюса любишь.

Н а т а л я. Ивана?

Б е а т р и ч е. Не знаю. Андрюса.

Н а т а л я. Иван не такой. В конце концов, понимаешь… Андрюс…

Б е а т р и ч е. Конечно. Андрюс всегда  н е  т а к о й. Он всегда другой, чем на самом деле.

Н а т а л я. Ты… ты не можешь знать этого. Ты слушай дальше. Олександра хочет, чтобы я осталась в театре, потому что ей привиделось: вот, кажется, девочка, чем-то похожая на меня, она сделает то, чего я не осуществила. Мама просто боится, что я буду виснуть у нее на шее и просить кашки. Отцу, возможно, все равно, он сам был такой — не держался одного чего-то.

Б е а т р и ч е. И в каждом из этих случаев речь идет обо мне.

Н а т а л я. А ты говоришь — предаю. Все вы слишком многого от меня требуете, слишком много надежд возлагаете на меня, — я боюсь, что подведу вас и не оправдаю ваших надежд.

Б е а т р и ч е. И легче — не попытавшись, бежать? Не понимаю. Тебя не понимаю. А их понимаю всех. Почему бы тебе и правда не помочь им, не спасти спектакль, не утешить маму и Олександру?

Н а т а л я. Какими ты будничными словами заговорила. С чьего это голоса?