Бенефис

Меню для юбилейного банкета следует составить не менее старательно, чем программу вечера. Шампанского поставить ровно столько, чтобы всем его чуть недоставало, и блюд на стол подать тоже столько, чтобы кому-нибудь показалось, что не хватит. Тонкая мера пусть царит во всем — очень нелегко красиво сервировать стол, порой дело даже не в количестве и качестве блюд, а в умении хозяев создать настроение. Цвет салфеток тоже может возбуждать аппетит или, наоборот, умерять его, и она уже слышала тонкое позванивание бокалов, стук вилок, первый торжественный, провозглашенный в тишине тост в ее честь; тосты всегда казались ей чем-то ненастоящим, условным, иногда даже фальшивым, но ведь люди по большей части относятся к этому ритуалу совсем иначе, каждому хочется выглядеть особенно остроумным и философски мудрым как раз у праздничного стола, каждому хочется, чтобы его слушали, и потому гости спешат высказаться, пока не покрыл всё гулкий, неугомонный шум, через который невозможно пробиться к юбиляру. Или — к юбилярке?

Она пригласит всех, весь театр, а там — кто как пожелает. Но есть люди, которых она особенно хотела бы видеть у себя, их присутствие ей необходимо, и не имеет значения, юбилей это или скромный будний день, когда идет репетиция — есть люди, которых ей всегда хочется видеть, и для них она не должна «писать роль», в них она уверена — это единомышленники. Безмерно жаль, что многих из них она не увидит, — и среди причин есть одна, простая и трагическая: многих уже нет на свете, и хорошо, что на их место — нет, что значит на их место, никто и никогда не приходит в мир на место других! — хорошо, что вообще приходят новые, другие, и ты можешь принять и воспринять их и не только любить, а даже и понимать.

Первый ее день рождения, отмеченный в театре, был такой по-детски наивный, такой безмерно веселый: столы в репетиционном зале, старинное кресло с высокой спинкой, поставленное специально для нее, как для королевы, кто-то вытащил его из реквизита, на него накинули старый потертый бархат, он уже не сверкал на сгибах, и все же это был еще мягкий, чудесный, почти королевский бархат, и несколько сдвинутых вместе столов, накрытых ненужными, неиспользованными афишами, и букет роз на столе, таких же темно-алых, как старый бархат, кто-то окропил их лепестки водой, капельки блестели на свету; на тарелках, тоже одолженных в реквизиторной, горой лежали бутерброды с хамсой и кабачковой икрой, и еще красовался огромный знаменитый торт «наполеон», изделие бабки Зины, их реквизитора. За креслом висела афиша, на которой впервые стояла фамилия именинницы. Один из старших актеров галантно, с истинным театральным шармом пригласил ее на танец и поцеловал ей руку, благодаря за первый вальс. Они тогда, как это ни удивительно, танцевали и вальсы. Им было так хорошо — их было шестеро, отчаянных, веселых, готовых на подвиг и на тяжелую работу, у них был свой режиссер, сейчас в театре из этих шестерых, готовых на подвиг, осталась только она. Кажется, им так и не выпало совершить подвиг. Случалось всякое, а на подвиг так ее и не подвигло, что ж поделаешь…

Кстати, если уж она расписывает роли и обозначает главных действующих лиц в своем собственном спектакле, придется и места, и приглашения на юбилейное торжество распределять разумно и заранее прикинуть, кто будет сидеть справа, кто слева и кого попросить стать тамадой. Тамада — король праздника. Не именинник, а тамада.

Разговор по телефону не годится. По телефону можно договориться только о встрече, не больше.

Важно, чтобы ее поняли и поддержали. Это она сама с собой может разговаривать об интригах, а на самом деле — какие там интриги, надо просто убедиться, что дело закончится хорошо. Никакой интриги, здесь все настолько чисто, что чище и не придумаешь. Просто надо обеспечить себе поддержку, иметь единомышленников, чтобы потом не было поздно, и все это надо знать наперед.

Интересно, говорила она снова самой себе, возникли бы у нее подобные сомнения когда-нибудь прежде, давно, тогда, когда только начиналась ее работа в театре? Наверно, нет, она всегда была так убеждена в своей правоте, что ей бы и в голову не пришло, что кто-нибудь может рассуждать иначе; вот, к примеру, тот старый актер, который пригласил ее на вальс в день рождения, — неужели он не поддержал бы ее тогда, хоть они и казались людьми совсем разными? Быть может, эта была самоуверенность молодости, безоглядность и непредубежденность? Она верила в свой талант — ну, скажем, в свою звезду, что ли, — а он хорошо знал, что не такой уж мастер, но все равно думал: ведь все-таки актер, а сколько оттенков в этом «все-таки»!