Эльтудинн не запомнил также, кто первым произнес вслух горькое: «Маар, мы ненавидим короля. И никогда его не простим. А ты… простишь?» Все они знали историю его отца и братьев. Знали, зачем, кроме мести, он приехал. Знали – и протянули корону снова. И он ее принял. Он был достаточно честен, чтобы понимать: когда он поглядел на золотые листья, им овладела не только жалость. И не только разумная тревога того, кого ошалелый народ либо провозгласит вожаком, либо убьет следующим. В нем подняла голову и гордость того, у кого когда-то отняли все, на что он имел законное право. Амбиции того, кто давно искал способ все исправить. Иллюзия, что так будет проще
. За нее он особенно проклинал себя позже, поняв: путь любого короля этого мира – путь в никуда, а уступки одним всегда множат злость других.Вальин, едва понял, что
происходит, почему в Долину стекаются люди, зеркально повторил безумную дерзость Эльтудинна. Переступил через себя еще раз, но дал бой. Сражались оба так, что потом Тьма и Свет долго не смели приближаться друг к другу. А когда бои стихли, по обе стороны зыбкой границы начала жалко возрождаться жизнь.Строились дома, храмы и форты; возделывались поля и виноградники; едой и лекарствами теперь делились лишь со своими, а о чужих старались просто не говорить лишний раз. Таким было общее решение: сначала хоть что-то возвести заново и дать людям успокоиться, потом – попытаться срастить. Попытаться
… слово идеально описывало все, что они говорили и делали. «Почему именно ты?» – спросил однажды Вальин. С болью? С благодарностью? Эльтудинн спросил только: «А почему ты?» Оба понимали: что-то тянет их друг к другу, сталкивает и ни одному не дает умереть, когда вокруг умирает все. Даже после давнего, первого боя они промывали раны в одной реке. А позже, во время примирительной трапезы в темном замке, Эльтудинн, просто проверяя, предложил Вальину выбор: сесть рядом или на противоположный конец стола. Тот сел рядом, а на стол поставил снежное вино, сладкое и терпкое. Со светлых земель.Так они встречались раз за разом: сражались, потом говорили. Так они сблизились – может, теснее, чем если бы путь их лежал через будничную дружбу. Казалось, у них куда больше общего, чем у их людей – частей еще недавно единого
народа. Почему?.. Разве не жестоко? Однажды, когда в знак очередного примирения Эльтудинн подарил Вальину коня и животное оказалось слишком умным для своей породы, тот сказал: «Мне вспоминается одна сказка… точно ли ты не отдаешь мне в услужение заколдованного принца?» Эльтудинн засмеялся, а в ребрах его все сжалось. Помимо обычной симпатии, обычного интереса к Вальину, его поступкам и словам, давняя, вроде бы опровергнутая иллюзия по-прежнему иногда являла себя. «Что за сказка?» – спросил он, надеясь, что его не поймают на лжи. Не поймали, не поняли, как важно для него снова услышать о приключениях храброй принцессы, ищущей мать. Маленькая, не больше ладони, книжица с той самой сказкой давно исчезла из сераля в неизвестном направлении. Но, конечно, Эльтудинну было совершенно не до ее поисков.А мир вокруг продолжал меняться. Воды бороздили наемники, звавшие себя пиратис,
ловчими: зарабатывая на страхе, они боролись с монстрами прибрежных вод, а гербом насмешливо выбрали невзрачную крысу. С них Эльтудинну хотелось порой взять пример: большинство пиратис считали себя «гражданами мира», не примыкая к Свету и Тьме. Так держалась и столь же молодая Агонада – гильдия следопытов, работавшая на обе стороны: выслеживающая, подслушивающая, убивающая. И следопыты, и пиратис были свободны. Так свободны, что каждого хотелось повесить.Сегодня Эльтудинн снова думал о свободе, считая трупы под моросящим дождем. «Попытки все срастить» провалились в очередной раз, перемирие нарушили.
Он нарушил его сам, ступив в бывшее графство Холмов.
Эльтудинн не собирался занимать его: там не было смысла ни прокладывать дороги, ни рубить обширные, но насквозь больные леса. Бесплодная земля подходила для жилья лишь пиролангам, любившим холод и возвышенности. С их уходом все здесь пришло в запустение. И стало запретным по определенным причинам.