Берег тысячи зеркал (СИ)

Любимых… Да, я не прекращаю называть так единственную женщину, которая не уходит из мыслей и сердца до сих пор. Я тоскую. Больно наблюдать за ней со стороны и на расстоянии. Но иного выбора нет.

Она так решила.

Теперь я это знаю, и даже могу принять. Ведь совершив две самые простые манипуляции, нахожу ее имя в первых результатах поиска. Открываю верхнюю статью французского научного журнала, и сменив язык, вчитываюсь в заголовок:

Молодая и перспективная геолог из Сорбонны, станет одним из кураторов экспедиции на острова Кирибати. Ученая раскроет секреты того, что таит в себе память Земли. А так же расскажет немного о личной жизни, вне науки. Читайте эксклюзивное интервью Веры Лазаревой нашему печатному изданию в следующем выпуске.

Опускаю взгляд, а он сам цепляется за все, что видит на снимках. Поднявшись и сев, я листаю фото ниже, пытаясь сдерживать растущую тоску.

Два года.

Два слишком долгих года, я ждал. Не знаю, почему решил бездействовать. Наверное, виной то, как Вера стремительно стала менять собственную жизнь.

Да, я следил за ней. Все это время издалека наблюдал за тем, как она, шаг за шагом, добивалась успеха. Доказывала, что-то кому-то. Но зачем? Видя ее новые достижения, каждый раз задавался вопросом: почему она выбрала такой путь? Почему вместо того, чтобы выяснить все и поговорить с отцом, не позвонила и не вернулась?

Ведь в бумагах… В тех проклятых бумагах, я оставил свой номер намеренно.

Но она так и не вернулась сама. Не пожелала увидеть за два года ни разу, и скорее всего, это только я веду себя, как дурак. Продолжаю ждать, наблюдать, и терпеть тоску, которая обратилась привычной горечью.

И все бы хорошо. Горечь могла бы помочь забыть Веру. Однако же все тщетно, как только взгляд падает на ее фото. На нем молодая женщина идет по коридору знакомого корпуса университета. Она в строгом красном брючном костюме, и куда-то спешит. Элегантная, уверенная в себе и в том, что делает. Сногсшибательно сексуальная даже на обычном снимке.

Как и всегда, чужая, но моя.

На нежном лице заострились черты, сделав светлые глаза еще выразительнее. Волосы стали намного длиннее, и уложены аккуратными густыми волнами. Губы все такие же пухлые, полные и манящие.

Я бы душу продал, чтобы снова их поцеловать. Хотя бы раз.

— А тут все без изменений, — звучит издевательски, но Джеха прав.

— Ты зачем молодняк заставил воду таскать в сорок, кумихо беспощадный? Это не поможет твоему сыну быстрее увидеть отца деспота.

Сворачиваю вкладки, и возвращаю сотовый в нагрудный карман. За спиной слышится злобное пыхтение, и такое же ворчание. Не успев повернуться, ко всему прочему, передо мной встает голый зад Джеха. Покачав головой, я поднимаюсь, а схватив полотенце со своей кровати, бросаю в Джеха. Он отмахивается, продолжая удивлять молчанием, и переодеваться так быстро, будто его подорвали по тревоге.

— Что сказали в клинике? — сложив руки на груди, осматриваю спину друга.

— Ничего адекватного. Она десять часов терпит такую боль, и наотрез отказалась от Кесаревого. Говорит, все должно пройти естественно. Проклятье. Она даже не понимает, как я злюсь. От обезболивающего отказалась. Думает, это малышу навредит. Женщины. Как вразумить ее? Я ведь волнуюсь, а она ведет себя и сама, как ребенок.

— Это не повод психовать, Джеха, — я пытаюсь помочь ему успокоиться, но лучше бы не начинал.

— А ты не психовал? — вырывается у друга на эмоциях. Джеха замирает, а выругавшись, поворачивается. — Прости.

Я спокойно киваю, принимая его извинения. С ним все ясно. Он хорошо знает историю появления на свет Ханны. Видимо, именно она настолько впечатлила его когда-то, что теперь Джеха решил, будто такое может повториться с Кан Мари.

— Джеха, я знал, что она умрет почти сразу после пологов, — говорю, а сам вспоминаю тот день с холодным ознобом по всему телу. — Нам сказали об этом заранее, еще на пятом месяце. Она была больна, а Кан Мари здоровая женщина, которая пытается заботиться о здоровье вашего сына. Возьми себя в руки, и прими ее решение, вместо того, чтобы разносить плац и мучить парней.

— Это дико сложно, — нервно поправляя манжеты формы, он тихо и сухо отвечает. — Она там одна, а я здесь. За хренову тучу миль. Не знаю, что с ней. Не могу это все контролировать. А ты сам знаешь, что это худшее для меня. Я как крот в кромешной темноте. Бесит.

Похлопав его по плечу, я заглядываю другу в глаза и пытаюсь снова успокоить.

— С ними все будет в порядке. Я понимаю тебя, но ты сам знаешь, не хуже меня. Личный состав ограничили до двухсот бойцов, и оставили всего два десятка офицеров. Руководство не отпустило бы тебя до завершения строительства вышек. Мы обязаны охранять рабочих. Слишком опасно, Джеха.

— Ты уже знаешь про экспедицию? — он переводит тему разговора на то, что может его отвлечь.

В случае Джеха — это моя личная жизнь. Он ее непосредственный свидетель. Вернее, свидетель ее полного краха.

— Это ничего не значит, — бросаю, размышляя о том, что нужно поехать в деревню.

— И потому ты два года следишь за каждым ее шагом? Даже о муже справки наводил.