В этот миг барон выстрелил. Гул выстрела прокатился по всему дому и двору мызы. Матис прижал руку к правому боку, по которому словно кнутом хлестнули, но все еще продолжал стоять. Промелькнула мысль: «Наверное, не убил, только ранил, искалечил». Он заметил еще, что вторично барон не смог выстрелить, так как дверь с треском распахнулась. Пеэтер ворвался в кабинет и, схватив барона за кисть руки, стал вырывать у него револьвер.
Со двора неслись крики:
- Убивают! Убивают, сволочи! Пошли на подмогу, братцы!
Раздался мощный удар по парадной двери, с грохотом сорвался запор, дверь открылась, и ветер на мгновение прогудел в барской прихожей. Вой ветра, покрыв людские голоса, почему-то особенно сильно отдался в ушах Матиса, хоть он и слышался какое-то короткое мгновение, и сразу же потонул в шуме и криках ворвавшихся людей, в топоте кованых мужицких сапог о господский паркет. А потом в прихожей щелкнули один за другим три, четыре, пять коротких револьверных выстрелов. «Теперь уже насмерть бьют, - подумал Матис. - Стрелял, верно, молодой барон, револьвер старого барона был в руках у Пеэтера». У крестьян же - Матис это хорошо знал - оружия не было. А Длинный Виллем - да, это был Виллем! - заламывал старому барону обе руки за спину. На мгновение Матис увидел глаза неистово сопротивляющегося барона: они были совсем белые, выкатившиеся от напряжения и ужаса. «Боится, сатана!»- и Матис тут же ощутил, как у него самого стекает по боку липкая кровь. Нет, упаси бог, он не хотел умирать теперь, ни за что не хотел умирать. Но уже накатывался какой-то странный, словно издалека идущий шум и темнота застилала глаза. С той секунды, когда Пеэтер с криком: «Отец! Отец!» - бросился к нему, и до пробуждения в хибарке Ревала вечером того же дня Матис ничего не помнил.
Глава двадцать вторая
Лонни Раутсик не была от природы ни пустой, ни бессердечной девушкой; если ее иногда и посещали вздорные или бессердечные мысли, то случалось это оттого, что те, кого принято было считать рачительными и преуспевающими в жизни людьми, думали точно так же.
После охлаждения дружбы Лонни Раутсик и Пеэтера Тиху, особенно же после того, как Лонни с ужасом услышала о предполагавшемся аресте Пеэтера, и молодой человек вообще исчез с горизонта, Лонни решила, что их разлука предопределена судьбой и что, быть может, это и к добру. Вероятно, правы ее многочисленные тетушки и знакомые, советовавшие ей присмотреть партию получше, чем этот простой рабочий. (Лонни больше не мечтала о том, что из Пеэтера, который дал втянуть себя в водоворот политики, выйдет в будущем мастер или инженер.) Она была красива, о чем красноречиво свидетельствовали зеркало и пристальные взгляды мужчин, было за ней и небольшое приданое, но ждать жениха - принца в карете - рискованно, можно остаться в старых девах, и, по здравому мнению тетушек, Лонни следовало бы примириться с каким-нибудь домовладельцем с таллинских окраин, с хозяином мелочной лавки в центре города, с мясником, имеющим свое маленькое предприятие, или, на худой конец, с вежливым и рачительным чиновником - одним словом, выйти за человека, у которого было уже налажено свое прочное житье-бытье, чтобы, соединив с ним свою жизнь, молодая девушка не боялась призрака нужды. А рабочий? Для рабочих на Ситси достаточно фабричных девушек - пусть каждый сходится с девушкой своего круга.