Берега дождя: Современная поэзия латышей

1939 год.
Светлы, как тропка в снегу,
семь лет у меня за плечами.
Легко, как снежинка, вот-вот
на них упадет и другой.
(Просто невыносимый размер!
Не место здесь классическим ритмам.
Я же сын Балтики,
а не Средиземноморья или Эллады.
Где метроном? Подать сюда метроном!
Хочу сменить ритм.)

У нас не стоял дома VEF.

Наш приемник, носивший имя Leibovics,в ту зиму ежедневно расхваливал латышей.
Со всех ледовых площадок города
на меня вещал Лейбовиц.

«Украшенный коньками Берзинь, латышский исполин…»

А вскоре на обложке журнала «Отдых»
его
– не Лейбовица —
фото: розово улыбающийся человек с венком, как на Лиго,
и круглым блюдечком на ленте через плечо:
«Наш (европейский) заводила – латыш в очках…»

(Ну, может, так не было, но та эпоха еще не

приохотила меня к чтению.)

Берзинь! Латыш!

(Тогда это не казалось экзотикой: представитель могущественнейшей
нации в мире, – чему удивляться!)

Неделями

в ту жестокую, роскошную зиму
люди разгуливали
со свежими Берзинями на устах.

(Нехорошо, – скажешь ты: «со свежими Берзинями» – как людоеды?

«…с именем Берзиня» тоже не очень:
как книжные черви. Дальше —)

В ту зиму я был

гениальным актером,
тончайшим лириком,
великим магом.

(Знаменитым, спрашиваешь? С чего бы – все

нормальные дети в этом возрасте таковы.)

Как актер,

раскатывая по полу в носках в теплой комнате,
я становился Берзинем, Табаком, Бите
и – раз – викингом Белангрудом, —
но упал.
Как поэт-лирик, я мечтал быть
славным норвежским мастером,
Нильсом (Олафом) Энгестангеном;
Серебряный Кузнечик Севера,
он пел коньками на льду.

Как волшебник со средствами…

(Ну, я обладал капиталом в старинных дензнаках, монетах,

катать по паркету. Итак —)

Как магом со средствами,

мной, что ни день,
дома
устраивались широкие соревнования.

Сейчас

вдруг,
абсолютно спонтанно и – о, это-то важно! —
без какого-либо принуждения и угроз,
я
признаюсь.

Помните, той зимой

почти каждая улица
оглашалась ликующим
чиханием горожан,
хриплым лающим кашлем.
Вы полагаете, той зимой —
была виновата погода?
Нет же,
виновен
я,
ибо ежедневно,
согласно моим предписаниям,
сама не зная того,
вся живая Рига
– свободный вход, никакого выхода —
часами
мерзла, дрожа
на просторных трибунах
ледяного ристалища
на гладком полу
нашей спальни.

(Я должен был когда-нибудь это сказать! Ведь невозможно прятаться

бесконечно. И так все эти мрачные десятилетия
я боялся, скрывался… С чего бы, вы думали, я эмигрировал
в возрасте тринадцати лет? Дальше —)

О, мои соревнования, мои герои!

Олаф Н. Энгестанген,
на взгляд неволшебника всего лишь
испанский пиастр 1633 года,
как правило, обгонял
Бите, игриво поблескивавший царский рубль,
и даже Берзиня – тяжелый, толстый (латыш!)
пятак, словно бы топором
вырубленный из бронзы
в 1792 году.

Едва ли не каждый раз

мой Энгестанген
пересекал ленточку первым,
первым
торжествующе прячась
в тень платяного шкафа.

Тогда я

вскакивал с пола,
каждый раз салютуя деревянным мечом
– латыш Олафс Энгестангенс Лейбовицс —
чтобы в честь нас всех
в полный голос
пропеть гимн Норвегии:
три лучших куплета из
«Только у Гауи».
…………………

Да,

но я по-прежнему не умею кататься на коньках.