Берега и волны

— На чей чердак, Вася? — подруга показывает на голову и смеётся.

— Вася-друг, когда рядом женщина — философия не уместна: готовься в рейс зарабатывать деньги. Понял?

— Понял. А чего тебя капитан вызывал?

— Мастер! Погранцы пришли мзду собрать: ты вчера от трапа ушёл?

— Я только кофе заварил себе, холодно ночью. И кто придёт, если порт под тройной охраной?

— А они говорят: придут посторонние, запустят двигатель, и уведут судно на Канары или до Сингапура.

— Далеко. Все знают. А ты, что сказал им?

— Сказал, что мы винт снимаем на ночь — без винта пароход не уйдёт.

— Как снимаем?

— Так и снимаем. Пришлось повести на кормовую палубу и показать — лежит. Как миленький. Ещё и болтами прикручен. Поверили.

— А что не так? — спросила сообразительная Танечка, заподозрив подвох.

Ответил Васька, довольный, словно пивка глотнул:

— Так это же запасной. Он на любом судне есть, на палубе гниёт, а вот — пригодился…

Таня повернулась и тихо спросила:

— Серёженька, а если я не захочу довольствоваться малым? Если я захочу тебя всего?

— Тогда будем жить на чердаке. Куда голуби прилетают.

— Какой такой чердак на пароходе? Чудаки! Нет такого слова на флоте!

Васька опять входил в роль, достал, как фокусник, из-под руки и разливал из фляжки с бульканьем:

— Содрогаясь, гляжу на отраву, что сквозь грани стакана видно, но по полному римскому праву, коль уплачено — выпью до дна!.. Из флотской классики поэта Кирьянова!

— С утра пить, Вася, это уже перебор! — сказала Таня, повернулась к хозяину каюты, — всё было хорошо. Всё было заманчиво…

— Агитка! — Встрял довольный собой Васька. — Гаишник останавливает девушку: Мадам! Вы за неделю сбили четырех пешеходов — это перебор! — Перебор? А сколько можно?… Ха-ха-ха!

— Погоди, друг, — остановил его штурман. — Давай, не путать праведное с грешным. Нам с Таней пора.

— Куда? На чердак? Где счастливые голуби… целуются и воркуют?

Таня вернулась домой одна. Не позволила провожать себя — видела, что у него уже голова занята другими заботами: железный монстр у причала с мачтами и трубой, молча и уверенно отбирал у неё её счастье.

Дома было тоскливо и мрачно. Солнце, казалось, померкло, а день — замер в ожидании боя часов, но часы — остановились.

Она вдруг подумала о своих маленьких комнатах, как о живых. Что они думают о ней? Что они помнят? Что — могли бы рассказать ему, если бы он оказался здесь и прислушался к ним? Ей стало его не хватать. Хотелось, чтобы он позвонил. Но она не оставила ему ни телефона, ни адреса… Почему? Гуманитарная очень? Вспомнила: гуманитарий — это не значит, что ты силён в литературе и истории, а то, что ты слаб в математике… Просчиталась. Дочь мудрого народа — просчиталась со счастьем. Добросовестно берегла свою независимость. Добросовестный человек — универсален. Кто это сказал? Папа её учил: нельзя быть добросовестным в одном и не добросовестным в другом…

Включила телевизор. Пьяный в вытрезвителе поёт, смеётся, и говорит громко: запомните меня как человека, который на нарах, на ваших глазах — любит жизнь! Работаю! Гуляю! Люблю! Хочу петь! И пою! Мудрость по Конфуцию — я и государство — это блеф! А я люблю греков: человек — может оказаться богом, который слегка перепил от счастья! Делай — как я! Будешь счастлив — как бог! — два милиционера смотрели на него с уважением — философ!

Выключила телевизор. Не находила места. Прилегла на кровать и уснула…

Ей снилась его каюта. Она слышала его голос:

«…Ещё один день прошёл без тебя. Так досадно и пусто. И долго. Словно это — последний день жизни. Упрёком, что не увидел тебя. Наказанием, что не бежал к тебе. Казнью, будто предал тебя. Надеждой, что снова всё тело моё вдруг поднимется и рванется на голос твой, обгоняя и чувства, и мысли мои. Как бабочки — из тени на свет, и обратно… Как в другую жизнь и обратно…

…После этой близости я, будто прозрел, но ведь я уже был зрячим… Будто научился говорить, но я уже был говорящим прежде… Будто научился видеть и говорить не глазами и языком, а каждой клеточкой, которая соприкасалась с тобой и запомнила тебя. Я чувствую, как пальцы мои всё ещё держат твои пальчики, и кровь наша пульсирует и перетекает, словно мы прирастаем друг к другу. Губы твои продолжают двигаться и прикасаться к моему телу, открытому твоим поцелуям. Ладони твои скользят по моим рукам, по груди и бедрам, сладостно вытягивающимся от этих прикосновений, как струны. Кровь пульсирует в ямках локтевых и под кожицей шеи так, словно касаешься ты самых чувственных клавиш моей души, прорывающихся наружу, и она — душа моя — рвётся петь и стонать. Будто стал я оргáном и скрипкой… и ветром в сосновых ветвях над скалистым обрывом… И готов вот сейчас оторваться от веток и берега и улететь. За край света. С тобой…